— Будем искать! — поддержали ее все.

Посвятили в свои планы Марину и Машу.

— Надо сказать об этом начальнику — без его разрешения нас никто в цеха не пустит. Рабочий день кончился, и там все уже закрыто.

Маша предложила правильно, с ней согласились и решили уполномочить ее и Марину поговорить с Белоненко.

— Давайте искать, — сказал он. — Но только организованно. Сегодня можно осмотреть цеха и мастерские. А на дорожках и по территории завтра — сейчас уже стемнело, и вы ничего не увидите. Привлекайте и мальчиков.

Капитан дал распоряжение электростанции включить освещение цехов, и поиски начались. Девушки перетрясли всю продукцию, которая сошла сегодня с конвейера, выворачивали наизнанку каждый халат, обшарили все уголки цеха, лазили под стеллажи, перевернули все в закройном. Часов не обнаружили. В бараки вернулись утомленные и разочарованные. Каждая думала, что часы найдет именно она, и какое же это будет торжество: принести и положить их на стол начальника!

Искали до обеда и на следующий день. Толя Рогов разбил всю территорию на участки, и каждая группа ребят обязана была обшарить свой участок «до последней травинки». Но и эта, уж, казалось, такая тщательная проверка ни к чему не привела. Ребята сначала приуныли, а к вечеру забыли и о часах и о Римме Аркадьевне. Надо было заниматься другими делами, в частности готовиться к предстоящей прогулке в лес. Называли ее колонисты «походом». Это была идея повара Антона Ивановича, которую он изложил капитану.

— Засиделись ребятишки в зоне. Хотя они и выбегают в лес, но ведь какой это отдых? Каждый раз особое разрешение на выход не выпросишь. Выскочит на полчаса и бежит обратно, чтобы к ужину не опоздать. А мы устроим им вылазку, чтобы и польза была и отдых. Сейчас в лесу уже молодая крапива есть, я такие щи закачу, что пальчики оближешь. Да если по пенькам пошарить, то можно и опят собрать. Заправить щи опятами — это, гражданин начальник, лучше всякого мяса.

— Опятам еще рановато, — сказал Белоненко, — ну а против вылазки я не возражаю. Назначаю вас, Антон Иванович, ответственным.

Антон Иванович энергично принялся за подготовку к походу. Быстренько созвали небольшое совещание и решили, что пойдут в лес после обеда, чтобы не срывать целиком рабочего дня. Каждому дадут на руки по две овсяных лепешки и полпорции хлеба. Мальчишки агитировали за костер с кашей, но Антон Иванович сказал, что тащить с собой в лес котлы и миски — это будет нагрузкой не по силам.

Предстоящий поход совершенно вытеснил происшествие с часами.

Нина и Лида прибежали в стационар, где все еще находилась Клава, и сообщили ей о походе. Они поставили на тумбочку банку с черемухой.

— Это тебе от ребят, — сказали они. — А мы тебе еще принесем.

— В лесу совсем подсохло? — спросила Клава.

— Ребята говорят, что на дорогах почти сухо, а в лесу еще много воды. Ну, так мы ведь далеко не пойдем, вдоль полотна.

Потом они стали ей рассказывать о том, как идет репетиция к концерту.

— Галька Светлова акробатические номера разучила. Представляешь, ну прямо как настоящая циркачка. А Маша Соловей будет новые песни петь. Жалко Сони нет, а то бы они вдвоем такой концерт закатили…

Вспомнили, кстати, о Соне Синельниковой. Где-то она теперь? Вот уже больше двух недель прошло, как ее проводили, а писем все нет. Нина фыркнула и сказала:

— И нечего ждать, не напишет. У нее новая подружка завелась, ей и пишет.

— Кто подружка? — рассеянно спросила Клава.

— Да Гусиха! Говорят, до самой узловой станции ее провожала. Нашла себе тоже подругу!

— А тебе что до них? — спросила Лида. — Гусиха ей помогала еще на старом лагпункте, да и к нам сюда два раза приходила. Сонька будет свиньей, если ей писать не станет.

Клава встала и подошла к окну.

— Скучно здесь, — сказала она. — Посмотришь, а перед тобой серый забор. Надоело… И окна закрыты… Завтра выпишусь. Что они меня здесь держат? — Она сердито задернула марлевую занавеску. — А не отпустят — сама убегу.

— А верно, Мышка! — радостно всплеснула руками Нина. — Давай выписывайся, в лес пойдем. Хватит лекарствами пичкаться! Что ты, больная, что ли?

Клава оживилась, хотя напряженное выражение не сходило с ее лица.

— Все, пацаночки! Кончила я болеть. Завтра, как из пушки, выпишусь.

— Вот видишь, она совсем про часы позабыла, — сказала Лида, когда они вышли из стационара.

— Откуда ты знаешь, что позабыла? Может, помнит, да говорить не хочет. А ты заметила, Векша, какие у нее глаза? Будто думает все о чем-то, думает… Нехорошие у нее глаза.

— Отстань ты со своими глупостями! Думает… Ты бы попробовала три раза в день порошки принимать, посмотрела бы я, какие у тебя глаза стали.

Нина промолчала, но Лида поняла, что она осталась при своем. И когда они вернулись в барак, Лиде тоже стало казаться, что у Клавы глаза были нехорошими, и она о чем-то словно задумывалась.

В воскресенье все воспитанники колонии находились в приподнятом состоянии с самого утра, что немедленно сказалось на графике. Однако даже придирчивая Маша Добрынина ни одним словом не упрекнула девочек, а Горин, так тот вообще выражал недовольство, что Белоненко не мог устроить настоящий, полноценный выходной, которых давно уже не было в колонии. После обеда Антон Иванович и дежурные по столовой роздали всем обещанные лепешки и хлеб, и через тридцать минут колонисты под звуки баяна выходили из ворот.

Клава Смирнова шла в одном ряду со своими подружками и Мариной Вороновой. Глаза у нее были веселыми, и Нина шепнула Лиде, что «теперь все в порядке». Вместе со всеми пошли в поход и Галина Владимировна с Гориным.

— Какая уж там крапива… — сказал с сомнением комендант, проводив взглядом колонну. И Белоненко согласился с ним: вряд ли меню столовой обогатится в результате похода.

— Ну, я пойду к своей старухе, — сказал Свистунов, — а то она собирается на развод подавать…

Условились, что к семи часам вечера комендант придет в зону — встречать колонистов. Белоненко тоже было хотел пойти домой, но вспомнил, что совсем запустил свои «дневники», да и еще кое-какие дела надо было подогнать, и, пожелав коменданту счастливого выходного, направился к конторе.

Он достал свои тетради, бегло перечитал несколько страниц, и вдруг ему страшно захотелось бросить все дела, закрыть комнату и направиться в лес, туда, где теперь так весело. В конце концов, все это терпит: и записи, и ознакомление с последними приказами (все равно ничего нового там нет!), и обдумывание предстоящего разговора с секретарем парткома. Так вот за бумагами и весну не увидишь…

Весна… А приходилось ли ему по-настоящему видеть ее когда-нибудь? Он встал, подошел было к окну, но снова сел за стол, словно боялся, что весна не станет дожидаться, пока он пойдет ей навстречу, а сама ворвется в комнату, нарушит привычный порядок, перевернет, перепутает все, а потом умчится дальше — легкомысленная, задорная и непостоянная. А потом опять придется годами вытравливать из себя «лирику», как было уже однажды. Только тогда была не весна, а осень.

Белоненко стоял на перроне Северного вокзала и держал в своих руках узкую руку женщины. Совсем близко от своих глаз он видел блестящие, темные глаза, в которых дрожали слезы.

«Как только ты устроишься, я приеду… — говорила она. — Приеду обязательно. Теперь туда легко попасть — самолетом. Только, пожалуйста, — знакомая, милая улыбка тронула ее яркие губы, — только, пожалуйста, постарайся получить более или менее благоустроенную квартиру. И обязательно напиши, как там с овощами и фруктами… И потом — обязательно приемник. Там, конечно, их нет, я вышлю отсюда…».

А потом, скороговоркой, оглядываясь на окна вагона, об Алевтине Сергеевне, которую он напрасно «тащит с собой», о том, что это вызовет «ряд неудобств», и еще о чем-то, чего Иван Сидорович уже не слушал. Он смотрел в ее глаза и с беспощадной жестокостью выносил себе приговор. Ее он не винил — она не могла стать другой и никогда другой не была… Это только ему хотелось, чтобы она казалась другой.