Как бы налюбовавшись, Клава разогнула пальцы. На розовом лоскутке шелка лежало дешевое тоненькое колечко с голубым камушком.

— Вот, — сказала она и положила колечко на стол. — Возьмите… А часы я не брала. Там никаких часов не было. Да если бы и были, мне они совсем не нужны.

— А колечко ты взяла там, в комнате? — спросила Галя.

Клава вздохнула:

— Там… Шкатулка у нее такая красивая, и в ней разные вещицы лежат. А колечко было сверху. Римма Аркадьевна пошла на кухню. А я посмотрела на него и взяла…

— Тебе оно понравилось? — опять спросила Левицкая.

Тень набежала на лицо Клавы. Она опустила глаза, и лицо ее болезненно искривилось.

— Потому что такое было у моей мамы, когда мы попали под бомбежку, — чуть слышно сказала она. — На руке оно у нее было… у мамы. А когда я очнулась да посмотрела, руки-то этой и не было… Оторвало руку… И узнать маму было нельзя… Вы теперь меня за него судить будете? — она кивнула на колечко. — Я ведь его украла. А часы нет, — покачала она головой, — часов не брала и не видела даже…

Клава говорила все медленнее, странно растягивая слова.

— Врача! — приказал Белоненко, успев подхватить девочку.

Через несколько минут Клаву унесли в стационар. Комендант сказал Белоненко:

— Нехорошее дело получается, товарищ начальник. Вы меня хоть убейте, а часов этих никто не воровал. Она говорит, к ней многие ходили и любой украсть мог. Так рассуждать, конечно, можно… Но те, кто у нее был, самые надежные ребята. Она сомнительных к себе и на порог не пустит. И приглашала она их к себе с целью.

— То есть? — не понял капитан.

— Для своих личных услуг использовала. Черных ей веники ломал, воды из ключа приносил. Это — раз. А что касается Смирновой, то вот, пожалуйста… — он вынул из кармана черный шелковый кисет, причудливо и со вкусом расшитый. — Это я, извините, у нее конфисковал. Как вещественное доказательство. Кто этот кисет вышивал? Клава Смирнова. Она этим у нас славится.

— Позвольте, Иван Васильевич, как это вы конфисковали?

— Да так… Сказал я Римме Аркадьевне, что для дела мне этот кисет необходим. Мол, установим насчет часов.

— Партизанишь, Иван Васильевич… — недовольно произнес Белоненко. — Тут нужно о часах думать, а ты…

— Все одно к одному, Иван Сидорович. С воспитанников мы спрашиваем, а с вольных что — нельзя? Что же она сюда, в свое поместье приехала? Тот ей водички принеси, тот пол вымой, тот рукоделье преподнеси. Непорядок это, товарищ начальник.

— Ну ладно, согласен. Только незачем тебе было кисет забирать. И без этого вещественного доказательства все ясно. Вот где эта Римма Аркадьевна у меня сидит! — Белоненко выразительно похлопал себя по шее. — Что ни день, то разбор ее фокусов!

Белоненко был раздражен и, видимо, не мог сдержать этого раздражения. Свистунов понимал своего начальника: еще бы! Одно — заниматься делами воспитанников, пусть даже разбирать самые тяжелые их проступки, но в течение всей зимы пытаться «перевоспитать» взрослого человека (Свистунов подумал: «бабу») — это уж никакого терпенья не хватит.

— Уж скорее бы от нее отделаться, — вслух проговорил он, — а то ведь опять…

Он не договорил. Дверь открылась без стука. Римма Аркадьевна вбежала в кабинет.

— С каких это пор… — начала она.

— С каких это пор в кабинет начальника входят без разрешения? — все с тем же раздражением в голосе сказал Белоненко.

— Извините, мне сейчас не до этого! — высокомерно бросила она. — Я хочу вас спросить, с каких пор заключенные запрещают вольнонаемным заходить в помещения колонии?

— Кто и куда запрещает вам входить?

— Ваша Софья Львовна, в стационар. Я хотела увидеть Смирнову и сказать ей, чтобы она не волновалась. Никакого отношения к пропаже часов она не имеет.

— А кто имеет? — быстро осведомился Белоненко.

— Откуда я знаю? — пожала она плечами. — Что я — следователь? Но Смирнова здесь ни при чем. Вот я и хотела ей об этом сказать… А ваша Софья Львовна меня не пустила! — голос ее опять повысился почти до крика.

— Врач имеет право запретить посещать больного, — сухо сказал Белоненко. — Смирнова сейчас не в таком состоянии, чтобы с ней можно было разговаривать, особенно на эту тему. Кстати, Римма Аркадьевна, вот этот кисет… Это что, подарок от Смирновой?

— Какой подарок? — удивленно приподняла брови Римма Аркадьевна. — Я купила у нее этот кисет.

— Что? Купили?

Римма Аркадьевна спохватилась:

— Ну, так сказать — купила… Я ее попросила вышить мне кисет, ну, в порядке товарищеской услуги…

— Насколько мне известно, Смирнова никогда не пользовалась вашей симпатией, так что какое тут может быть «товарищество»? Ну, и что же она получила от вас за эту услугу?

— Собственно… мы не договаривались. Но я имела в виду… Ну, немножко продуктов, масла… Я могу ей подарить какое-нибудь свое платье…

— Значит, пока что вы еще не рассчитались с ней?

— Я могу вернуть…

— Можете оставить его себе. Напоминать вам о недопустимости подобных сделок считаю лишним. Ведь вы все равно скоро отсюда уезжаете. Так что кисет остается вам. А вот это… — он вынул из нагрудного кармана колечко с голубым камнем, — вот это я оставляю взамен. Согласны?

Римма Аркадьевна сразу оценила положение. Ведь не только кисет Смирновой принимала она как «услугу», причем превосходно знала, что такие вещи строго преследуются в лагере.

— Боже мой! — воскликнула она. — Да сколько угодно! Если бы она только сказала, что это колечко ей нравится… Мне очень неприятно, что так все получилось. Что же касается часов…

— Да?..

— Пожалуй, лучше будет все это забыть. Их все равно теперь не найти, а неприятностей и шуму много…

— Но ведь вы сами требовали, чтобы был произведен повальный обыск? Я счел за лучшее обратиться к воспитанникам с просьбой вернуть ваши часы, для этого и собрал «большой сбор». Теперь уже ничего не исправишь, и даже если часы не будут найдены, то забыть, как вы предлагаете, ничего нельзя, Но прошу вас, попробуйте вспомнить: может быть, вы потеряли их? Тогда мы организуем поиски. Скажите, почему в это утро вы оставили их дома? Ведь они всегда были у вас на руке?

Римма Аркадьевна отвела глаза от взгляда капитана. Комендант мысленно отметил: «Не помнит… Сама не знает, на руке были или дома оставила…» Он не ошибся. Римма Аркадьевна немного помешкала с ответом.

— Мне сейчас трудно припомнить, почему я оставила их дома… Может быть, торопилась в зону. Но я хорошо помню, что они лежали на столике, когда я уходила.

— Ну что ж… — вздохнул Белоненко. — Значит, искать их как потерянные в зоне бесполезно. Подождем еще немного. Может быть, виновник придет с повинной.

Из кабинета Белоненко Римма Аркадьевна выходила медленными шагами, и так же медленно шла она к воротам. В самом деле, почему она сегодня утром не надела на руку часы? А может быть, надела? Она стала припоминать — были они у нее на руке или не были, когда в цехе прозвенел звонок на обеденный перерыв. Она хорошо помнит, что смотрела на циферблат, но только на какой? В цехе тоже висели часы. На какие же она смотрела? А что, если замок браслета отстегнулся, и она потеряла их? И чем больше думала она о часах, тем меньше могла восстановить в своей памяти все так, как было. И когда она уже подошла к дверям своей квартиры, то была так измучена, что больше всего на свете ей хотелось забыть об этих проклятых часах.

А в общежитии девочек все еще шло бурное обсуждение сегодняшнего события. Никто даже и мысли не допускал, что часы украдены. «Она их потеряла» — это утверждали все. А раз так, то надо искать. И решили: «прочесать» зону вдоль и поперек, обшарить цеха, осмотреть дорожки — везде, где могла бы проходить Римма Аркадьевна.

— Девчонки! Часы надо найти, — говорила Лида. — Иначе — позор. И самое главное — Мышка. Она была у Ведьмы и теперь вбила себе в голову, что все думают на нее. Нам с Ниной Софья Львовна говорила, что у Мышки «нервное состояние», и все из-за этих часов.