Латиф с ногами взобрался на супу, на почетное место, отпечатав на атласном одеяле след пыльной подошвы.

— Говорят, угощение вот-вот подоспеет. — Он скосил глаза на осколки разбитой стопки… — А как насчет «живой воды»?

Равшан не ответил, он разглядывал Султана, Тот был одет в гимнастерку с оторванными пуговицами на вороте, старые армейские брюки, на ногах — грязные кирзовые сапоги. В бесцветных глазах — невиданная прежде покорность судьбе. Только запыленные густые волосы, выбившиеся из-под тюбетейки, напоминали прежнего Султана, бесшабашного шофера.

«Надо быть осторожнее с этим!» — подумал Рaвшан, вспомнив предупреждение Джамалова.

— Ну, рассказывай, — нахмурившись, кивнул он Султану, — как там наш племянник?

Он имел в виду Набиджана, находившегося под арестом.

— Чего рассказывать-то? — опустив голову, неохотно проговорил Султан. — Сами все знаете…

Хозяйка принесла шашлык, лепешки.

— Будет вам о племяннике, дядюшка! — мотнул головой Латиф, взяв в одну руку лепешку, в другую — палочку шашлыка. — Тут как бы у нас дело не расклеилось.

Равшан встревоженно глянул на него. Но Латиф уже обо всем на свете забыл, уминая шашлык. Он и всегда был таким: кругом пусть хоть потоп, ему бы только наесться да выпить! А кто виноват, кто его вырастил таким? Во-первых, мамаша, конечно. Да и он тоже, Равшан. Плохо ли жилось этому чапани под крылышком дяди-председателя?

— Говори же, что случилось? — Равшан выпрямился.

Но Латиф что-то промямлил, потом прожевал, махнул рукой:

— Ничего особенного. Шашлык ваш чуть не застрял в горле. Ну, не сердитесь, дядя! Значит, были мы с Валиджаном на кладбище…

— Так. Не тяни только. Плов хорош жирный, речь — короткая.

— Сами же не даете рассказывать. Едем обратно. Вдруг на дороге этот громила… Усто.

— Погоди, а что ты делал там с Валиджаном?

— Э, дядя! Будто не знаете.

— A-а… Ну, ну, не болтай лишнего. Дальше.

— Сейчас. Значит, выходит он на дорогу, стоит как столб. Пришлось остановить, машину и посадить его.

— «Пришлось!» Скажи лучше: струсил ты.

— Ну, а что с ним, громилой, сделаешь?

— Хоп [17]. Дальше!

— Чего же дальше… Поехали мы к дому старика. Валиджан-то пьян, конечно, в доску. Остался там и будь здоров!

«Болван!» — чуть не вырвалось у Равшана. С трудом он сдержался. Ведь тут, перед ним, Султан… Да и Латифу нельзя всего раскрывать: тоже, в случае чего, отца родного не признает..

— Ладно, оставим его, — пересилив себя, мягче заговорил Равшан. — Ты не сердись, все же я старший, родственник тебе… А Валиджана жалко! Такое горе — и спивается парень… Султан, ты садись ближе. Ешь, пожалуйста!

— Вот это другой разговор! — довольно ощерился Латиф. — Только, дядя, распорядись-ка свеженького принести. А этот шашлык будто из холодильника.

Пряча улыбку под усами, Палван стал уже слезать с супы, как вдруг от калитки послышался знакомый голос. Апа! Ее издалека узнаешь. Пронюхала, видно, что Валиджан попался в когти Усто.

— Слыхали новость, дорогой братец? — заговорила Апа, не успев присесть. — Правду говорят: «Не ищи друзей в этом мире — не найдешь»… Вы этого Усто поддерживали, как родного! А он? Запер у себя в доме беднягу Валиджана, споил, запугивает, заставляет отказываться от своих слов! А, каково?!

«Стоп! Что она сказала? Споил? Запугивает?» Равшан слушал ее молча, сам напряженно размышлял. Видимо, все это сообщил не Латиф, а кто-то другой.

— Кто тебе рассказал, сестрица, что Усто напоил Валиджана?

— Кто? Да Тильхат рассказал! Только что его встретила. Увидел меня, говорит: «Слыхали, уважаемая?..»

Но Равшан не слушал. Тильхат! Значит, об этом уже идет молва по кишлаку. Прекрасно! Итак, не Латиф, а Усто Темирбек обрабатывает Валиджана, и обрабатывает к пользе председателя, чтобы его выгородить.

— Видел кто-нибудь, как Усто ехал в твоей машине?

— Кто же там увидит? Темнота. Валиджан — в стельку… Только его Усто поволок, я ходу — и вон к нему! — Латиф кивнул на Султана.

«Этот будет тоже знать… — Палван покосился на Султана. — Ну что же, пусть! Игра!»

— Как же это так? — будто угадав мысли Палва-на, торопливо заговорила Апа. — Человек совершает один проступок за другим: срубает тутовые деревья, калечит людей, наконец, ворует трубы — и все сходит, как с гуся вода! Нужно написать об этом. В обком, в Ташкент написать!

— Так, та-ак! — Равшан крепко потер свой крутой лоб.

Он один из всех понимал, на что идет. Апа, она давно отстала от жизни и многое видит по старинке. Латиф — тому лишь бы жить без забот, как во времена председательства Палвана. Султан — не поймешь, что у него на душе. Ну, все равно: глупо было бы упустить такой случай. Напишем заявление. Что такое заявление? Клочок бумаги? Нет, не только. Это и комиссия, и бесконечные проверки, вызовы, расследования. А главное — нервы! Много вреда может наделать такой клочок бумаги, многое запутать и замутить. Равшан знает, сам испытал.

Пусть это заявление повезет Апа. Женщина хоть и отсталая, зато пробивная. Женщинам везде дорога открыта. Поехать ей следует к самому секретарю, обкома. Он человек новый, многого тут еще не знает.

И пусть Латиф завтра же едет в Чукур-Сай работать со всеми. Ни черта с ним не сделается! В такое время нельзя только строчить жалобы, а самим стоять в сторонке. Подозрительным покажется.

Решено. Так и сделаем!

Палван приподнялся, лениво бросил Латифу:

— Поди к тетушке, пусть несет плов. Да прихвати бутылочку.

И махнул рукой: была не была!

При слабом свете лампочки с террасы Муминов сделал несколько шагов по знакомой аллее и углубился в заросли вишни. Листья деревьев были залиты неярким светом ущербной луны. Все вокруг погружено в глубокий сон. Лишь изредка от дома слышался звон посуды — жена убирала со стола после чая.

Время от времени налетал прохладный тихий ветерок, и тогда дружно и внятно шелестели упругие листья тополей, глухой стеной окруживших сад и темнеющих на фоне ночного неба.

Он опустился на пенек, задумался. За этот тревожный день пережито столько, что хватило бы на год. И, однако, на душе было покойно и радостно. Почему — это Муминов сейчас понимал очень ясно. Люди — вот главное! Все, кого он встретил в этот день, были ему знакомы, он много раз виделся и беседовал с ними. Но сегодня он словно увидел их по-новому.

Так порой раскрывается перед путником горный массив. Издали — монолитная каменная громада.

Но когда приблизишься, начнешь подниматься, карабкаться по откосам, перед взором станут раскрываться картины одна другой неожиданнее: и зеленые пятна селений, и глубокие ущелья, и неприступные скалы…

Вечером, поговорив обо всем с Муталом и Муборак, он хотел сразу же вернуться в район. Но Муборак не отпустила, упросила заглянуть к ней хоть на полчаса.

Когда они пришли, Рузимат — «хозяин», как обычно в шутку называла его жена, — возился у котла, вмазанного в землю, под которым горел костер, — варил плов. Похоже, это задевало его самолюбие. И, не успев поставить лаган — медное блюдо с пловом — на скатерть, он горячо заговорил о труде женщины в домашнем хозяйстве.

Муборак, видно, стало неловко, и она пошутила:

— Смотрите, оценил! Кажется, за целый год в первый раз приготовил плов и вспомнил, каково женщинам каждый день у котла…

— Погоди, я серьезно! — перебил ее Рузимат. Рослый, коричневый от загара, обычно сдержанный, он в эту минуту и впрямь очень волновался. — Я хочу поделиться с Эрматом Муминовичем своими мыслями. Возьмем нашу семью — двое детей, и то сколько работы в доме… А представляете, каково женщине, когда трое детей или того больше? С рассвета до темна в поле, а потом обед варить, лепешки печь, корову доить… Все на ней!

Верно говорится: не разгадаешь человека, пока не сойдешься с ним поближе. Муминов не ожидал, что такие вопросы волнуют молодого бригадира строителей. Сам он очень много думал о женском труде в колхозе и в семье и был убежден, что помочь тут может только механизация всех полевых работ. Это избавит женщину от изнурительного физического труда. Так он и ответил сейчас Рузимату.