У ворот стояла машина председателя. Равшан попросил шофера отвезти его домой: нездоровится, мол…

Они поехали. Чем ближе к дому, тем мрачнее становилось на душе у Палвана. Тяжелые, нерадостные мысли, точно камни в горном потоке, медленно ворочались в голове. «Вот как, значит, сговорились? Ладно же!..» — пробормотал он почти вслух.

— Что вы, раис-ака? — обернулся к нему Тахир.

— Раис-ака в конторе остался! — оборвал Палван. — У тебя что, в мозгах помутилось?

Тахир промолчал.

Дома оказалась одна только жена. Широкий двор и сад, в прежние дни всегда полные гостей, были сейчас пустынны и тихи, словно их водой залило. Хотя Палвану было не по себе и хотелось сорвать злобу на ком-нибудь, он сдержался — грубить жене, вообще женщине, существу слабому, он всегда считал низостью.

— Латиф не показывался? — спросил он ровно.

— Нет…

— А его машина?

— Тоже не было.

Жена смотрела на него, не отрываясь, с состраданием и любовью. Что бы там ни говорили в кишлаке, муж, спутник жизни, для нее все равно лучше всех!

— Вы на супе ляжете? — спросила она. — Отдохните…

Равшан еще постоял в задумчивости, не сразу поняв, что говорит жена. Потом лицо его чуть посветлело, как вода в арыке, когда оседает муть.

— Что там про обед слышно?

— Вы велели плов… Но если очень проголодались, можно быстро шашлык сготовить.

— Давай! И еще, если можно… Принеси одну… Эх, будь он проклят, неправедный мир!

И он подошел к супе над арыком, под вишнями. Это сооружение из резного дерева относилось к тем блаженным временам, когда самые важные гости восседали здесь, на текинских коврах и атласных одеялах, подбив под локоть пуховые подушечки. Сколько их тогда было, гостей! А сейчас если кто и заглянет, все какая-нибудь мелюзга. Видно, не бывать- уж больше на этом дворе шумным пиршествам, когда дразнящие запахи кушаний вместе с дымком самоваров таяли, поднимаясь к веткам вишен, и вино лилось потоком, и самые важные люди района по-домашнему перешучивались после обильной трапезы.

Сам Палван не был пристрастен к спиртному. Гораздо охотнее он угощал других — благо, им это нравилось. Но вот сегодня что-то сосет на сердце и тянет выпить.

Жена, неслышно ступая, принесла коньяк. Палван разом опорожнил стопку, потом снял тюбетейку, прилег. Мысли замелькали быстрее.

Суетный, непостоянный мир, скольких ты уже предал! А теперь вот очередь его, Равшана… Ему не давало покоя то, что сообщил Тильхат. И еще запомнилось, как сидел Мутал перед Муминовым — возбужденный, с посветлевшим лицом. Ведь только недавно, когда председателя вызвали к себе один за другим прокурор Джамалов, потом Рахимджанов из обкома, Мутал совсем приуныл, точно наркоман, потерявший мешочек с кокнаром. Тогда-то Палван сказал себе: «Дело сделано!» А теперь вдруг председателя словно подменили. Приободрился так, будто ничего не случилось и следствие окончилось в его пользу.

Палван знает, кто этому причиной. Эрмат Муминов, секретарь райкома! Палвану хорошо известно его отношение к Муталу. Потому-то он и разговаривал так осторожно с секретарем сегодня утром. Предчувствие не обмануло. Хотя давеча прокурор, повстречавшийся на поле, обнадежил:

— Крепко стоит Муминов за председателя, но не горюй. Есть у нас еще один козырь — трубы. — И, уже прощаясь, добавил: — Главное — осторожность!

Это-то Равшан знает получше Джамалова. Пусть он малограмотный, зато опыт у него многолетний. И опыт подсказывает: если уж вмешивается первый секретарь райкома — будь осторожен до предела.

Впрочем, в последние годы жизнь так переменилась, что даже опыт Равшан-Палвана, повидавшего стольких руководителей и побывавшего в таких переделках, многого не в состоянии объяснить. Ведь давно ли было: чуть не первыми людьми в районе считались прокурор да начальник МВД. И как только на эти посты приходили новые люди, Равшан спешил с ними познакомиться. Так было и с Джамаловым. Правда, Джамалов всегда держал это знакомство в секрете, и похвастаться им было невозможно. Но сейчас даже Джамалов что-то потускнел… Сложно и трудно стало жить! Вот, к примеру, он сам, Палван: раньше его слово было законом в кишлаке. Нужно было осадить неугодного, — стоило только прикрикнуть: «Замолчи, прихвостень врага народа!» — и тот замолкал, надолго замолкал. А теперь уже не прикрикнешь. Ну, Палван и не пробует. Он все-таки догадывается, что и как изменилось вокруг. И даже помнит время, когда это все началось. В тот день, в сентябре 1953 года, он сидел вот тут же, на супе. Конечно, не один — кругом полно гостей. Кто-то включил репродуктор. Передавали сообщение о сентябрьском Пленуме ЦК партии. Равшан подошел, стал слушать. То понимал, о чем говорят, то вдруг переставал понимать, но в глубине сознания родилась и нарастала тревожная мысль: «Осторожно! Что-то новое начинается, не совсем понятное, но угрожающее…»

И он перестроился, как сумел, — стал осторожным до крайности. И еще целых пять лет, с помощью влиятельных друзей и многочисленных родственников, не выпускал узду из рук. Если бы сильно захотел, не выпускал бы и дольше. Но те изменения, что начались с памятного сентябрьского дня, вдруг пошли быстрее, глубже.

Раньше председатель знал одно: выполнить план по сдаче хлопка. Какими средствами и способами — никого не интересовало. А теперь явилось новое, грозное слово: «себестоимость». И еще груда таких, что и не запомнить: «хозрасчет», «доходность», «комплексное развитие всех отраслей»… Тьфу! Даже не выговоришь. А главное — люди в колхозе стали совсем не те, что прежде. Теперь Равшан, идя на общее собрание, волновался едва ли не больше, чем перед поездкой к районному начальству. Подумать только! Давно ли он чувствовал себя на трибуне собрания, словно на своем собственном дворе. И все стали грамотные, храбрые, говорят, что думают! И председатель для них не указ.

В то время Палван немного притих, затаился, начал приглядываться. Наконец года два назад решился: сам намекнул об уходе с поста председателя и о выдвижении агронома Мутала Каримова. Понял: все равно снимут. И неспроста назвал Мутала: он заметил, что секретарь райкома Муминов, приезжая в колхоз, охотно беседует с молодым агрономом. Равшан считал, что поступает мудро и дальновидно: и секретарю райкома угождает и в кишлаке сможет сохранить все по-старому, оставаясь заместителем председателя. Казалось, как же иначе? Ведь он сам вырастил, поднял Мутала, все равно что отец ему. Мог ли он тогда думать… Эх, сам виноват! Выпустил из рук узду — не хнычь, что конь не слушается.

Правда, первое время Мутал еще прислушивался к его советам. Но только первое время. Скоро все научились обходиться без Равшана, и бывший председатель остался не у дел, точно щепка, выкинутая волнами на берег. И это он, который десять лет был здесь полновластным хозяином!

Нет, он, Палван, совсем не глуп и сейчас вовсе не мечтает снова сделаться председателем. Но и не намерен оставаться под пятой этого мальчишки, которого сам же поднял. Желание у него скромное: сбросить Мутала и поставить на его место другого, который считался бы с ним, почитал, слушался бы его советов. И помнил бы всегда, кому обязан. Не забывал бы… Э, бренный мир!

Тяжело перевалившись, Палван снова потянулся к бутылке, но тут послышалось знакомое тарахтенье машины. Заскрипели натруженные тормоза, раздался сиплый голос Латифа:

— Эй! Дома дядя?

— Отдыхает, — отозвалась хозяйка. — Иди, он в саду.

— А поесть чего-нибудь? В животе бубны грохочут!

Равшан приподнялся, раздвинул ветви, при слабом свете из окон разглядел, что Латиф приехал не один, с ним Султан. Выругался про себя: «Ну что за глупец! Взрослый мужчина, отец семейства… Нашел кого привезти в такое время! А если кто видел?»

Заткнув горлышко пробкой, Равшан сунул бутылку под ковер. Нечего им знать! Стопку кинул через плечо в арык, она не долетела — ударилась о дерево, разбилась вдребезги.

— Все спокойно, дядя? — спросил, подходя, Латиф.

— Все. Лезьте-ка сюда.