Они миновали несколько палаток — и вдруг из-за шалаша в стороне послышался пронзительный женский визг, потом смех, и, наконец, громко захохотало сразу несколько человек.
Мутал и Муминов в недоумении переглянулись. Тут из-за шалаша стали одна за другой выбегать девушки в мокрых, прилипших к телу платьях, с намокшими косами, но веселые, хохочущие.
Оказывается, к шалашу подъехала автоцистерна-водовоз, и шофер, озорной парнишка, принялся окатывать девушек струей из шланга. То-то радости, смеха и ему и девчатам!
Заметив секретаря райкома и рапса, девушки смутились вконец — прикрывая ладонями смеющиеся мокрые лица, кинулись со всех ног в разные стороны. А мальчишка-шофер юркнул в кабину и с места так рванул свой водовоз, что из незахлопнутого люка цистерны выплеснулся фонтанчик воды.
У самого шалаша им встретилась Муборак, тоже с мокрым лицом. В темных глазах — смущение, искорки озорства.
— Веселые тут у вас дела, товарищ парторг! — засмеялся Муминов.
— Молодежь, что поделаешь!.. — подхватила Муборак.
Она предложила пришедшим кок-чаю. Муминов с удовольствием сел, взялся за пиалу. Но Мутал отказался, понял, что им надо поговорить без него. Сказал, что встретятся у «саперов» Усто, и вышел.
В шалаше жили девушки, это сразу бросалось в глаза: постели аккуратно заправлены, полотенца сверкают чистотой, каждая вещь на своем месте.
С полчаса, медленно попивая чай, Муминов слушал рассказ парторга. Не рассказ — исповедь, горячую и взволнованную. Как ей было не волноваться: несчастье случилось в такие трудные для колхоза дни! Еще и эти трубы… А кое-кто — бездушные, тупые формалисты — вовсю принялись «расследовать», вместо того чтобы разобраться, помочь.
Да, она верит Муталу Каримову. Верит каждому его слову! Поверила сразу, еще по дороге к Кок-Булаку, когда они не знали о несчастье. И едва только она услышала, как идет следствие, — не колеблясь ни секунды, сама направилась к следователю. Тот выслушал ее до конца — попробовал бы не выслушать! — но затем сухо сказал: «Я прошу вас не вмешиваться. Вы не свидетель, не потерпевшая, не обвиняемая. Мы сами разберемся, кто прав. Субъективные мнения незаинтересованных лиц могут лишь запутать дело».
Тогда она решила сделать то, что было в ее силах, — побеседовать с людьми. И первой пригласила к себе Aпy. Эту женщину Муборак знала хорошо и потому начала разговор издалека, подчеркивая, однако, что цель ее — установить истину, отделить правых от виноватых. Но, видимо, этого-то и не хотела Апа. Едва услышав слова «истина», «ответственность», она вскинулась, точно необъезженная лошадь от удара нагайкой, и разразилась гневной речью на четверть часа. Чего только тут не было! Поминались и распря из-за тутовых деревьев, и незаконное получение труб, и «пренебрежение старыми кадрами». И, наконец, намеки, что, мол, парторг, молодая женщина, неспроста во всем защищает и поддерживает председателя…
Все это Aпa выговорила почти без передышки.
Муборак слушала молча, порой взглядывая на собеседницу, на ее трепещущие от гнева крупные ноздри, на ее сверкающие темные глаза. И вспомнилось то, чего не хотела вспоминать…
…Стояла зима, конец тридцать седьмого года. Отец Муборак, секретарь райкома, был внезапно арестован. Месяц они жили осиротевшие… Потом дядя, брат матери, приехал за ними, чтобы отвезти всех в кишлак — мать и троих детей. Муборак тогда было лет семь, братишкам еще меньше. Наверное, в то время нелегко было достать арбу — дядя привел только верблюда в поводу. На него навьючили тюки с вещами, сверху посадили детей.
Муборак помнит: весь день провели в дороге, к вечеру приблизились к кишлаку. Вдруг откуда-то со стороны верхом на пегом иноходце с белой отметиной на лбу — Апа; она тогда уже была председателем колхоза. В теплой шубе, голова повязана платком, сверху бобровая шапка. Размахивает нагайкой: «Стой! Куда?» Дядя подошел, поклонился, начал ей что-то объяснять, но она вдруг кинула лошадь прямо на него — он едва отскочил, — крикнула:
— В моем колхозе нет места для семьи врага народа!
Размахнулась и вытянула нагайкой верблюда по голове. Верблюд захрапел, взбрыкнул всеми четырьмя ногами. Маленькая Муборак едва усидела на его горбе, придерживая перепуганных насмерть братишек. Еще запомнила Муборак: на ресницах матери застыли две прозрачные слезинки, точно кусочки льда.
…Сколько уж лет прошло с той поры — четверть века. Все изменилось вокруг, и люди изменились.
Только Aпa все такая же: и голос прежний и повадки.
Говорить с ней, да и с Тильхатом не было смысла, а Валиджан почему-то избегал встречи. Тогда Муборак поехала в райком. Муминова не было, а второй секретарь сказал благодушно:
— Чего вы волнуетесь? Погодите, окончится следствие.
Однако Муборак не могла, никак не могла сидеть сложа руки! Ночей не спала, билась, чтобы случившееся несчастье не затормозило дело. И все же иногда приходила в отчаяние: слишком уж туго затягивается узел вокруг председателя. Поэтому она с радостью встретила весть о приезде представителя обкома.
Но у Рахимджанова, по-видимому, уже сложилось собственное мнение о случившемся. И когда Муборак стала ему говорить, какие здесь, в кишлаке, сложные взаимоотношения, он сперва слушал внимательно, а потом вдруг спросил:
— Вы лично видели эту драку?
— Нет, к сожалению. Если бы я…
— Тогда почему же так защищаете Каримова?
— Потому что я его знаю слишком хорошо! — с горячностью заговорила Муборак — и осеклась.
На полном приятном лице Рахимджанова появилась многозначительная улыбка, заставившая вспомнить не только следователя, но и Aпy с ее намеками.
— Доверие — превосходная вещь, — словно спохватился Рахимджанов. — Но оно проверяется фактами. И, кроме того, моральную ответственность за случившееся вам предстоит разделить с председателем.
— Я от ответственности не прячусь.
— Но вот сейчас ее не осознаете…
Муборак вспыхнула и не удержалась от резкости. Тогда в спор вмешался Джамалов, и разговор принял такой оборот, при котором добра не жди.
Она, разумеется, понимает, что инструктор обкома разговаривал резко не потому, что невзлюбил председателя. Хотя нельзя сказать, чтобы он и симпатизировал ему. Только она не может согласиться ни с обвинениями, которые возводятся на Мутала. ни с такой торопливостью в выводах.
Муминов продолжал молчать, но странное дело: он думал не о том, о чем с таким волнением говорила Муборак, а о ней самой.
Вспомнил, как год тому назад долго колебался, прежде чем рекомендовать на пост секретаря парторганизации эту молодую женщину, — она работала агрономом в соседнем колхозе. Муборак была энергичной, не по летам вдумчивой, но все же резковатой, порой излишне прямолинейной, Муминов опасался: сработается ли она с Муталом? Все-таки решился и теперь видит: правильно поступил.
Выслушав Муборак, Муминов спросил только о трубах. Всем существом он чувствовал: она права, эта красивая женщина со смуглым от загара лицом и карими умными глазами.
— Ну что ж, — проговорил, наконец, Муминов и поднялся с ковра. — Пойдемте к «саперам», пожалуй…
От берега к берегу высохшей речки уже был перекинут стальной трос. По всей его длине разбросаны трубы, бревна. Человек пять опиливали до нужных размеров и ошкуривали только что привезенные тополя. Еще одна группа — десяток парней и старики покрепче — готовили ямы для столбов, связывали столбы крест-накрест. Такие крестообразные опоры и должны были составить эстакаду, по которой пройдет трубопровод. В стороне, под навесом из жердей и сухой травы, еще с полдюжины стариков — очевидно, резерв — попивали кок-чай.
Тех, кто занимался установкой опор, возглавлял сам Усто. Громадного роста, босой, до пояса голый, весь бронзово-бурый от загара, пота и пыли, он ловко орудовал тяжеленной пешней, то и дело покрикивая зычным веселым голосом. Рука об руку с ним работал Мутал — тоже без рубахи, обросший и оттого сам похожий на старика.
Муминов хотел было присоединиться к работающим, однако Усто вежливо, но решительно отобрал у него кирку и кивнул в сторону навеса:
