— Еще бы… Кто же откажется от своей пользы.

Бубенцов совсем повеселел и даже растрогался. Вышел бы сейчас на улицу и обнял первого встречного, как брата. А пока что обнял свою Машуньку. Крепко, но осторожно. Потом тихонько и ласково приложил ладонь к высокому животу жены и сказал так, как говорил очень и очень редко. Скуп был на ласку Федор Васильевич:

— Бьется несмысленыш… Вот, Маша, кому мы счастливую жизнь строим. Меньше будет к тому времени на нашей земле всякой дряни. А раз так, и ругаться да обижать друг друга люди, наверное, перестанут. Мягкая жизнь начнется!

Хорошо и искренне сказал Федор Васильевич. Но слова его относились к будущему. А пока…

Пока что, очевидно отдавая дань жесткому настоящему, направился Бубенцов в правление., где у него и произошел крутой разговор с бригадирами.

Все дело в том, что в этот день бригады колхоза должны были приступить к подъему паров. Однако Брежнев и Коренкова, а за ними и Камынин, по настоятельному совету Торопчина, решили отложить начало работ дня на два, на три. Правда, на первый взгляд такое решение в какой-то степени противоречило агротехническим руководствам и установкам района. И в этой работе дорог каждый день — ведь быстро сохнет невзрыхленная земля, а если начнутся дожди, то пахота и еще затянется. Но, учитывая крайнюю изнуренность лошадей и волов, Торопчин и бригадиры пришли к единодушному мнению — отложить начало работ, но зато после кратковременного отдыха провести подъем паров, что называется, на одном дыхании.

Решение было принято без председателя, так как Бубенцов в это время пьянствовал в чайной «Досуг колхозника». Однако это не помешало Федору Васильевичу искренне возмутиться. «Нет, это что же получается?.. Опять без меня меня женили!» Ну не хотят люди считаться с ним, как с председателем колхоза, — и точка! Кто же в конце концов отвечает за план?

Торопчин в то утро проснулся необычно для него поздно, с тяжелой головой. Да и все тело стало каким-то грузным, непослушным, ноющим. Очевидно, сказалось то, что накануне в течение всего дня до предела напрягались нервы. А это не шутка: стальную проволоку перегрузи — и та лопнет.

Проснувшись, Иван Григорьевич; опять-таки против своего обыкновения, долго не поднимался с постели.

Лежал с открытыми глазами, но ничего не видел. Взор застилали тянущиеся медленно, со всеми нерадостными подробностями, картины вчерашнего дня.

Видению сопутствовали невеселые мысли.

Ну, почему так обидно получилось с Клавдией? Пожалуй, сам виноват разве можно так «по-казенному» разговаривать с девушкой? Ведь она, такая самолюбивая, сама пришла к нему, первая сделала шаг к примирению. И даже отца не побоялась. Милая Клаша, и как это он мог… А что надо было сказать?.. Плюнь на папашу и оставайся со мной?.. Тоже неверно. Разговоры по селу пошли бы нехорошие. Некоторые люди как повернут: «Ага, скажут, секретарь партийной организации проповедует мораль, крепкую семью, а сам как поступает?» Ведь никто не знает про его отношения с Шаталовым. Правильно, конечно, правильно он поступил. Только жаль, что не сумел по-хорошему рассказать все это Клавдии. И принесла же нелегкая в такую минуту Матвеева. Вот еще, не слава богу…

Припомнив свой разговор со вторым секретарем райкома и угрозу Петра Петровича, Торопчин отвернулся к стене, съежился и натянул на голову одеяло. Ему стало холодно. Попытался переключить мысли на Другое.

Чем же все-таки кончится эта дикая история с Бубенцовым? И надо же было Федору придумать такое дурацкое заявление: «Или ты, или я!» Это Васятке простительно: подрались — и я с тобой больше не вожусь! А ведь они с Бубенцовым — оба коммунисты, оба государственное дело делают. Да за одни такие разговоры из партии выгонять надо… Из партии выгнать?.. Ого!

Торопчин вновь перевернулся на спину, вытянулся, откинул одеяло. В жар бросило от размышлений.

Черт его знает, какие мысли лезут в голову! Видно, до сих пор не успокоился. Легко сказать — из партии выгнать! Ведь для настоящего коммуниста какая же без партии жизнь? Нет никакой жизни!.. Ну, а Бубенцов — настоящий коммунист?.. Ух, какое лицо у него стало, когда слова «никчемный человек» Федор услышал. А глаза какие — убить может! Это не игра. Хотя, очевидно, и не всегда понимает Бубенцов стоящие перед ним задачи, вернее, однобоко понимает, но предан он партии. И большой души человек! Вот, наверное, сейчас тоже мучится. Надо будет еще и еще раз подойти к нему. Найдется общий язык, неправда!

Иван Григорьевич слышал, как скрипнула дверь, но не повернул голову. Мать, конечно, вернулась. Вот еще тяжелая какая судьба у женщины. Столько потеряла, и опять спокойной жизни нет. Разве она за него не переживает? Пожалуй, больше, чем он сам. И откуда только у матерей силы берутся!

— Это ты до сих пор спишь?

Торопчин вздрогнул, поспешно повернулся.

— И не стыдно?

Однако вошедшая в горницу без стука Марья Николаевна Коренкова смотрела не осуждающе. Весело даже. И вид у бригадирши был совсем не скучный, хотя только десять минут тому назад пришлось ей поволноваться при разговоре с председателем.

— Вот я, тебя сейчас студеной водицей спрысну, как своего Николку. Сразу, брат, оживешь.

Но Торопчин ожил и без студеной водицы. Он с удовольствием оглядел статную, подтянутую и нарядную Коренкову. Как будто в горницу вместе с женщиной с улицы ворвался бодрящий, напоенный ароматами распускающейся листвы непоседа-ветерок.

— Какая ты, Марья Николаевна, прямо невеста!

— Невеста и то. В дружки пойдешь?

— Ну да?

— А чего ж в воду-то глядеть, все равно дна не увидишь. Это ведь вы, молодые, ходите да ходите друг около друга, как телята на привязке вокруг пенька. А нам раздумывать долго нельзя. И жить-то, может быть, осталось считанные года.

— Подумаешь, старушка. — Торопчина несколько смутили «телята», и он поспешил сменить тему разговора. — Ну, какие дела, Марья Николаевна?

— Спасибо. Надо бы хуже, да некуда, — весело отозвалась Коренкова. Задорным движением откинула, чтобы не смять, новую юбку и присела на табурет около кровати. — Пока ты тут отлеживаешься да международные дела обдумываешь, председатель нас, всех троих бригадиров, без веника выпарил так, что Камынин с перепугу аж мимо своей избы проскочил.

— Что такое?! — приподнимаясь на кровати, с изумлением спросил Торопчин.

Коренкова взглянула на озадаченное лицо Ивана Григорьевича и рассмеялась.

— Смотри, по нам, бригадирам, вдарили, а на тебе будто синяк вскочил.

Торопчина действительно потряс и расстроил новый, но по-старому невыдержанный и хамоватый поступок Бубенцова.

— Вызвал председатель нас троих в правление, Шаталов еще там оказался, как на грех, — неторопливо и певуче начала свой рассказ Коренкова, — вызвал, значит, да как начал кадить дымом-ладаном!.. Только что не по матушке.

— Не может этого быть. Не верю! — вырвалось недоуменное и, пожалуй, тоскливое восклицание у Торопчина. Просто в голове у него не укладывалось: «Ну, как это можно после вчерашнего разговора… Где же оно, раскаяние?»

— Разве я когда-нибудь обманула тебя, Иван Григорьевич, хоть настолечко? — В голосе Коренковой прозвучала обида. Но Торопчин этого не заметил.

— Ну, ну, и чем же закончился разговор?

— Обожди. Я тебе еще начало не досказала, а ты за конец хватаешься. «Да, так опять, — кричит Бубенцов, — вы самоуправством занимаетесь! С Ивана Торопчина, говорит, хотите пример брать…»

— Так и сказал?

— Словечка не прибавила. «Чужим, говорит, сеять можно, а для своей работы кони у вас уморились». И пошел, и пошел… А Шаталов сидит да головой мотает: дескать, так их!.. Ну, не попади он, усатый тетерев, мне под горячую руку!

Лицо Коренковой посуровело. А бирюзовые, когда смеялись, глаза ее от гнева стали темносиними, как около грозовой тучи небо.

Иван Григорьевич слушал, уже не перебивая. А мысли обгоняли рассказ. Значит, опять Федор по старой дорожке пойдет. Ну как же они теперь глазами друг с другом встретятся!