— Похоже, конечно. Только лучше бы вы нарисовали меня покрасивее.
— Эх, Настя! — сказал Павел с волнением и обидой. — Ну, неужели вы не понимаете, как это красиво!
На рисунке художника Павла Гнедых, исполненном акварелью и выдержанном в светлых утренних тонах, была изображена девушка — она, Настя Балахонова, за плугом.
В едином, верно схваченном порыве подались вперед девушка и кони. Оранжевая косынка на голове девушки казалась языком пламени. Выбились из-под косынки и растрепались на ветру пряди русых волос. Ветер хорошо обрисовывал всю фигуру девушки: ее высокую грудь, не тонкую, но гибкую талию, стройные сильные ноги. Ветер раздувал гривы и хвосты у коней.
Будет все-таки художником молодой колхозник Павел Гнедых!
5
В парикмахерской, когда туда пришел Балахонов, было несколько человек. Никифору Игнатьевичу это совсем не понравилось. Пока подойдет черед — просидишь и час. Он даже хотел было вернуться и побриться дома. Но тут выяснилось, что ожидал очереди к мастеру только один человек, а остальные — кто уже успел «навести красоту», а кто зашел к Ельникову просто так, для интересу. Шел мимо и заглянул.
Конечно, все присутствующие сразу же обратили внимание на необычный вид кузнеца. Но никто и слова не сказал. Не мужское это дело — удивляться. А кроме того, все были увлечены интересным разговором. Вернее, говорил один человек, заведующий током Михаил Павлович Шаталов. Шаталовы — они все на язык спорые. А остальные только поддакивали или возражали. Смотря по делу.
— Слушаю я, например, Маршалла или там… как его, француза-то?
— Бидо.
— Бидо. Нехитрая фамилия, а не запомнишь. Что значит не наша!
— Где это ты их, интересно, слушаешь, Михаил Павлович? — спросил Шаталова счетовод Саватеев.
— Ну, в газетах читаю. Слова-то ведь те же. Вот приехали они все к нам в Москву…
— Их там, говорят, до черта сгрудилось. Одних, слышь, газетчиков иностранных до пятисот душ, — отозвался на разговор колхозник, сидевший в кресле под бритвой Ельникова.
— Надо думать. Весь мир сейчас на Москву смотрит. Да… И о чем же, интересно, эти люди разговаривают? Какая у них цель? — Шаталов выдержал для значительности небольшую паузу. — Вот идут разговоры о Германии. Как, значит, на правильный путь ее поставить? Вопрос как будто простой…
— Для тебя, может быть, простой, а для того же Маршалла нет, — вновь попытался поддеть Шаталова Саватеев, Счетовод тоже считал себя человеком сведущим в политике. Но Шаталовых поддеть не так-то просто.
— Правильно. Для меня простой, а для американца нет! — Михаил Павлович с такой уверенностью произнес эти слова, что все слушавшие невольно взглянули на него с уважением, а Ельников перестал даже скрипеть бритвой и тоже повернулся в сторону разговаривавших. — У меня сыновей — одного из трех убили, а другой до сих пор от контузии не оправился. Вот он почему для меня простой — вопрос о гитлеровских последышах.
— Ничего, Михаил Павлович, — сочувственно сказал Балахонов. — Жалко, конечно, ребят, но… и еще раз выступим, если опять доведут. Мы люди честные и на разговор и на драку.
— Вот-вот, — обрадовался такой веской поддержке Шаталов. — И я про то хочу сказать. Наша политика прямая, и Вячеслав Михайлович говорит начистоту. А вот иностранцам некоторым приходится крутить, как лисе хвостом. Выступает, скажем, ихний министр. С одной стороны, ему и неловко выгораживать фашистов. Все-таки весь народ его слышит — и наш, да и там, — Шаталов указал рукой на дверь. — А с другой стороны, каждый из них думает: «А ну, как эта самая палка да по мне придется?»
— Кто следующий? — возгласил Ельников.
Балахонов подошел и осторожно опустился в кресло.
Остальные, переговариваясь, направились к выходу.
— Вас побрить?
— Обязательно.
— И подстричься бы вам не мешало, товарищ Балахонов, а то сзади у вас совсем неинтересно.
— Ну что ж, стриги сзади и спереди. Небось не отвык еще от своего дела.
— Как вам сказать. — Ельников лихо зашлепал бритвой по ремню, не обращая даже внимания на то, что делали его руки. — Вот какой-то умный человек сказал: «Познай самого себя». Правильные слова. Я, например, четырнадцать лет работаю по этому делу. И всю войну обслуживал летчиков, целый полк брил. Благодарность даже заслужил от командования и медаль «За победу над Германией».
— Ишь ты! — удивился Балахонов, — Кто чем, побеждал, а ты, выходит, бритвой.
— Ничего не поделаешь, приказ, — Ельников, с трудом расчесав железным гребешком густые и жесткие волосы Балахонова, начал орудовать ножницами. — Да, столько проработал, а за последние дни заинтересовался совсем другим. Поверите, утром сегодня на поле ходил посмотреть, что там делается.
— Ну и что?
— Очень любопытно. — Ельников даже перестал стричь, заговорил с воодушевлением: — Понимаете, пять дней тому назад была голая земля, а сегодня уже показалось… А?.. Выходит, что я, Антон Степанович Ельников, так сказать, подчинил себе силы природные.
— Ну, брат, это ты того, в размышление ударился. — Балахонов пристально и, пожалуй, с уважением оглядел неказистую фигуру парикмахера, его воодушевленное мыслью лицо. — Верно, находятся такие люди, которые на природу эту самую узду накидывают. Взять того же Ивана Владимировича Мичурина. Тоже ведь наш земляк, а прославился на весь мир. Еще бы лет пятьдесят прожил — и, гляди, тамбовские ананасы вырастил бы. Ах, и люди есть замечательные! Всю свою жизнь как нацелят, так и ведут по одной линии. Ну и добиваются невероятного.
— Вот-вот, про что я и говорю. К большой цели должен каждый человек вести свою жизнь, а? — Увлекшись разговором, Ельников даже отступил к окну и присел на подоконник. — Наблюдал я все эти дни, как наши люди работают.
— Дай бог, чтобы во всех колхозах так было.
Балахонову уже хотелось закруглить разговор, но парикмахер только начинал входить во вкус.
— Не скажите, товарищ Балахонов, — сказал он, нацелившись в кузнеца ножницами. — Очень даже разные люди окружают нас с вами. Все, конечно, трудятся, но интересный вопрос — как?.. Вы, например, звеньевой и я, например, звеньевой. И участки наши рядом. Так?
«Было бы мне дома побриться!» — подумал Балахонов и сказал:
— Выходит, два сапога пара.
— А вот и нет! — торжествующе возразил Ельников. — Потому что я себе поставил идею, а вы — нет. Я очень просто, не сходя со своего участка, до Москвы пойду. «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой!»
— Эк ведь куда тебя бросило! На какие слова!
— Это Пушкина слова, незабвенного нашего поэта. А сейчас и Брежнев так про себя может сказать.
— Не скажет. Андриан себе на уме мужик. Втихую действует.
— Другие за него скажут. Вот развернем мы с вами осенью газету «Правда» или «Известия», а там на первой странице портрет Андриана Кузьмича и подпись: «Прославленный стахановец полей, Герой Социалистического Труда…» Ах ты, боже мой!
Ельников даже расстроился от такой заманчивой будущности, которая, может быть, ожидает, но только не его, а другого человека из того же села.
— Брить-то ты меня будешь или бросить решил свою профессию? — не без опасения спросил Балахонов.
— Что ж брить, — сокрушенно вздохнул парикмахер. Но все-таки поднялся, подошел к клиенту и вновь, правда без всякого интереса, зачирикал ножницами. — На пустое дело я убил четырнадцать лет. Не послушал во-время папашу: он меня в Мичуринск в техникум учиться посылал, а я польстился на легкую жизнь…
«Смотри, как расстроился человек», — подумал Балахонов, сочувственно рассматривая искаженное неверным зеркалом лицо Ельникова.
6
Выйдя из парикмахерской, Никифор Игнатьевич направился было к конечной цели, которую наметил себе еще несколько дней, а может быть, и недель назад. Но по дороге возникла мысль. Сказал сам себе: «В кои-то веки», — и зашагал к магазину сельпо. Сначала заглянул в приотворенную дверь и, лишь убедившись, что в магазине, кроме продавца, никого нет, зашел.
