Иван Данилович обиделся еще больше.

— Та-ак… До дурака, выходит, дотянул. Ну что ж, спасибо хоть из колхоза не гоните.

Даже голос изменился у Шаталова. Задребезжал, как треснувший чугун, обычно такой уверенный, густой бас.

Торопчин внимательно поглядел на Ивана Даниловича. На бравом усатом лице отражалось неподдельное расстройство, а небольшие острые глазки увлажнились.

«Вот человек!» — подумал Торопчин и сам почему-то расстроился. Заговорил мягко, по-приятельски:

— Ты прости меня, Иван Данилович. Честное слово, ну никак не хочу я тебя обижать. Но… Вот сколько времени я к тебе присматриваюсь, а ничего не вижу. Понимаешь, нет в твоем поведении твердой линии. А это…

— Есть линия! — сердито прервал Торопчина Шаталов.

— Может быть. — Ивану Григорьевичу, занятому другими заботами, меньше всего хотелось начинать длинную беседу. Да и не любил он ложную многозначительность в разговоре.

Но иначе был настроен Шаталов.

— Есть линия! — вновь повторил он, упрямо мотнув головой.

Оборвать разговор стало неудобно, и Торопчин спросил без особого интереса:

— Тогда объясни, чего же ты добиваешься?

— Правды! — Шаталов выпустил в Торопчина это слово, как артиллеристы говорят, прямой наводкой. Он смотрел уже не с обидой, а с гордостью: «Вот, брат, какой я, Шаталов!» — было написано на усатом лице.

«Ишь ты, куда тебя занесло!» — с трудом удержав улыбку, подумал Торопчин. Но ничего не сказал. Да и что тут скажешь? Не возразишь ведь против такого высокого стремления.

— Понял теперь мое поведение? — спросил Иван Данилович.

— Нет. Окончательно запутался, — искренне ответил Иван Григорьевич.

— Эх ты! — теперь уже Шаталов взглянул на Торопчина снисходительно, — Вот, жалко, не слышали вы все, молодые, как мы с Михаилом Ивановичем Калининым разговаривали в двадцать девятом году.

— Слышал я несколько раз, — поспешил уверить Шаталова Торопчин. Действительно, хотя самого разговора никто из жителей села и не слышал, но рассказы об этом не умолкали уже восемнадцать лет. Вот и сейчас Иван Данилович оседлал вновь своего любимого конька.

— Коммунист — это совесть народная! — вот что сказал мне Михаил Иванович. Поезжайте, говорит, Иван Данилович… Думаешь, вру? — Шаталов подозрительно уставился на Торопчина, уловив на лице Ивана Григорьевича некое не понравившееся ему выражение.

— Нет, так не думаю.

— То-то… Так и назвал — Иван Данилович. И чаем угостил даже. Ай-яй-яй! Вот какие есть люди! — Шаталов, искренне растрогавшись, покачал головой.

Этот разговор Торопчина с Шаталовым произошел в правлении колхоза, куда Иван Григорьевич зашел, чтобы передать в райком по телефону сводку.

Был уже поздний час, тишина. Крошечная керосиновая лампочка освещала только стол да две фигуры, сидящие по бокам стола друг против друга.

— Да, хорошо тебе сказал Михаил Иванович, — задумчиво промолвил, наконец, Торопчин.

— Не одному мне. Нас ведь там, в Кремле, собралось восемь человек. Женщины две прибыли с Полтавщины. Узбек, а может, и не узбек, вот так рядом со мной сидел, в полосатом халате. Тот молчал и все чай пил. Стаканов восемь, никак, выхлебал. Много замечательного сказал нам Михаил Иванович, но это мне больше всего запомнилось. «Смело, говорит, указывайте людям на их недостатки. Разоблачайте перед народом всяких там паразитов». Время-то, знаешь, какое было?

— Правильно, — Торопчин выпрямился, крепко прижал к столу ладони. — Время тогда, Иван Данилович, действительно было другое.

— Значит, по-твоему, сейчас Михаил Иванович сказал бы не так? — нацелившись подозрительным взглядом в собеседника, спросил Шаталов.

— Почему? Проходят десятки лет, меняется жизнь, — она ведь не стоит на месте, но правильное слово не умирает. Не стареет даже. Вот, например, и еще ведь кое-что сказал тебе Калинин.

— Ну-ка, ну-ка!

— «Ты, говорит, Иван Данилович, раз вступил в партию, обязан быть для других примером». Обязан!

— Вон как, — Шаталов сначала даже удивился. Но потом усмехнулся не без ехидности, бочком взглянул на Торопчина. — Будто и ты, Иван Григорьевич, при разговоре нашем присутствовал.

— Неважно. Мне узбек рассказал. Тот самый, что рядом с тобой сидел в халате полосатом. — Иван Григорьевич так уверенно, без тени усмешки, произнес эти слова, что Иван Данилович опешил. Даже усы у него стали торчком.

— Ну, брат, это уж ты того… на ходу супонь подтягиваешь.

Но Торопчин не расслышал слов Шаталова. Он склонил голову, что-то обдумывая. Потом заговорил вновь, подавшись корпусом к собеседнику:

— Тебе нравится обличать людей, а мне другое. Вот сам ты, Иван Данилович, вчера показывал мне, как пшеничное зерно пустило росток. Очень это интересно. Кажется, много ли в нем толку, в этом ростке. Так — ниточки какие-то водянистые, взял и растер между пальцами.

— Из этих ниточек хлеб произрастает! — наставительно прогудел Шаталов, не понимая еще, куда же клонит Торопчин.

— Вот, вот…. И я считаю, что для партии самое дорогое — обнаружить в каждом человеке такие хорошие стебельки и вырастить из них колос. Правда, это задача нелегкая, потруднее, чем та, которую ты себе ставишь. Понял ты меня, Иван Данилович?

Шаталов, конечно, понял. И не согласиться с Торопчиным не мог. Но и поддакивать ему просто надоело. Что же это получается — учит и учит его Торопчин уму-разуму, как будто он не уважаемый человек, а слепой кутенок, которого надо тыкать в блюдце с молоком. Нет, погоди!

— Ну что же — не возразишь, — сказал Иван Данилович с притворным смирением. — Воспитывать людей — дело, конечно, стоящее и для нас с тобой обязательное. Только… только смотри, захиреет твой колос, товарищ Торопчин, если рядом лопух растет!

Попробуй-ка возрази!

Но Торопчин и не стал возражать. Наоборот, даже похвалил Шаталова.

— Очень хорошо ты сказал, Иван Данилович. Действительно, лопухи мы должны выдергивать жестоко.

— Вот-вот. Под корень рубить! — Шаталов решительным движением руки чуть не смахнул со стола лампочку. Хотел было развить свою мысль, но услышал такие слова:

— А начинать с себя.

Опять разговор принял нежелательное направление, повернулся к Ивану Даниловичу острием.

— С себя, — повторил Торопчин. Его худощавое, обветревшее от беспрерывного пребывания на поле лицо стало суровым. Не мигая, смотрели на Шаталова темные глаза. — И только так!

Шаталову вдруг неудержимо захотелось уйти. Вскочил бы да и затопал к дверям. Однако поднялся не спеша. Зевнул, прикрыв рот ладонью, сказал примирительно:

— Заговорились мы с тобой о лопухах не ко времени. В райком-то позвонить не забудь.

Но теперь уже Торопчину захотелось закончить разговор так, чтобы не осталось никакой недоговоренности. Неплохо, конечно, намекнуть человеку сравнением, но иногда еще лучше сказать прямые слова. Так Иван Григорьевич и поступил.

— Разве я могу обличать лодыря, если сам недалеко от него ушел?

Как ни хотелось Ивану Даниловичу прекратить этот нежелательный разговор, но он себя пересилил. Спросил строго, даже угрожающе:

— Это ты про кого?

— Или как я, — Торопчин сказал ясно «как я» и даже повторил: — как я буду бороться со склокой, если сам — склочник, паскудный человечишко!

Почему Шаталову послышалось «как ты» — неизвестно. Но послышалось. А это было уж слишком. Надо же понимать, с кем разговариваешь.

— Кто склочник? — рявкнул Иван Данилович так, что возглас услышали даже две женщины, пересекавшие в эту минуту площадь перед правлением. Женщины, конечно, задержались. Интересно все-таки.

— По радио опять шумят, что ли?

Прислушались.

Раздались еще громкие голоса, а затем с треском распахнулась дверь, и с крыльца правления по ступенькам прогромыхала грузная фигура.

— Данилыч будто, — сказала одна из женщин.

— Он, — подтвердила другая и тут же высказала предположение: — Подрался с председателем, не иначе…. Смотри, смотри, как пустился. В годах человек, а ноги легкие, как у стригуна!