Все громко хохочут над приключением агента. А он невозмутимо выпивает одним залпом изрядную дозу спирта и продолжает басить:
— Ну и председатель же в Кыгыл-Балыхтахском сельсовете. Это куркуль, а не председатель! Оленей, говорю, до зарезу надо. Нет, говорит, оленей… А это, говорю, медведи, что ли? Это, говорит, важенки. Скоро отелятся… Нет, говорю, не важенки, а ездовые. А ты, говорит, мне не указывай. Мне план выполнять надо. Таба сох — оленей нет, барда сох — дальше не едешь!
Что ты с ним делать будешь? Ну, я тогда в дипломатические переговоры: так и так, говорю, Егор Петрович, дорогой товарищ Хабаров, наша экспедиция, едущая на Улахан, нуждается в оленях. Вот это, говорит, другое дело. Для вас олени найдутся. Хотя и план выполнять надо, но помогу. Вы, говорит, и для моего плана работаете. Лучших оленей даю. Кричи-не кричи, а такой политик этот якут… Дипломат таежный!
При этих словах агента усмехается даже всегда молчаливый и хмурый Егоров.
Ночь.
Спят усталые каюры. Спит Мика, положив голову на живот агента. Чутко дремлет Егоров. Только мы со старым эвеном все еще сидим у жаровни с потухающими углями и беседуем.
— Вот, смотри, — шепчет он тонкими высохшими губами, — за такую кружку спирта я отдавал хорошего соболя. Ой, как много! И еще я пережил один великий голод перед тем, как купцам исчезнуть из нашей тайги. Тогда оленей издохло столько, сколько ты сосчитаешь деревьев в тайге. Мы ели оленьи шкуры с яранг и молодые корни кедровника. Два моих сына и отец погибли от голода. И еще я помню один великий голод…
Старик уходит в воспоминания прожитых лет. Они развертываются передо мной, словно кадры давным-давно забытой кинокартины…
…Мертвые олени на обледенелой земле, мертвые люди в ярангах, стены которых не могли спасти от холода. Нищета, грязь, болезни и голод, голод и холод были их спутниками до смерти. И они вымирали. Вымирали быстро, бессильные перед хищной колониальной политикой царской власти.
— Давно это было, давно, — шепчет старый эвен, не знающий, как сосчитать до тридцати. «Нет, это было совсем недавно, мой старый друг!» — думаю я.
Кружка падает из рук старика. Он ложится на оленью шкуру и засыпает. Спит его дочь, свернувшись в углу. Я пытаюсь представить ее будущее и не могу. Слишком богатым, разнообразным и неожиданным кажется мне оно.
Я встаю и выхожу из яранги. Лунная, теплая весенняя ночь, черные тени деревьев на синем снегу. Спят олени, положив морды на снег. Спят собаки, уткнувшись в хвосты. Только один лохматый пес стоит, подняв морду к небу, напряженно вздрагивая от лунного света. И вот, не выдержав напряжения, он издает протяжный, тоскливый вой.
На Улахан-Чистай
Кыгыл-Балыхтах — самый оригинальный поселок, какой мне приходилось когда-либо видеть. В нем всего одиннадцать яранг, но они растянуты на сорок километров по берегу Момы. Мы ехали по этому поселку целый день.
Иногда яранги располагаются в десяти — двенадцати километрах друг от друга. И все-таки Кыгыл-Балыхтах — административный центр огромного таежного района. Здесь находятся сельсовет, фактория Якутпушнины, школа-интернат. Кыгыл-Балыхтах с восемнадцатого века являлся опорным пунктом для русских купцов и промышленников. Через него ехали купцы из Якутска на Далекую Колыму.
Не доезжая до поселка, наш агент повернул на север, в отдаленные якутские стойбища. Стоя на нартах, он резко свернул оленей и прокричал на прощанье:
— Я вас догоню! И будьте уверены, заарендую еще новых оленей. Кричи-не кричи, а будет полный порядок!
И «Кричи-не кричи» (такое прозвище дал агенту Мика) умчался.
Фактория Якутпушнины помещается в большом, добротно срубленном доме. В магазине фактории — изобилие товаров и продуктов: мука, сахар, чай, ружья, порох, дробь, хозяйственное мыло, примусы, яркие цветистые ткани и утварь. Магазин переполнен охотниками, рыбаками, оленеводами. Некоторые приехали в факторию за сотни километров погостить. У гостей в руках охапки рыжеватых, как тихое пламя, лисиц, горностаев и беличьи шкурки. Реже — бурые медвежьи меха. В пышной куче мехов бросаются в глаза чернобурые лисы. Один из оленеводов протаскивает в дверь магазина бивень мамонта.
Заведует факторией молодой якут. Он недавно приехал сюда из Якутска. Учился там на курсах. Он прекрасно говорит по-русски и после долгих приветствий решительно заявляет:
— Оленей дать не могу! Нет! У меня неотложные перевозки грузов по району. Я должен выполнить план заготовки пушнины. Нет, нет, оленей дать не могу…
Мы обескуражены. Нам до зарезу нужны еще четыре оленьи упряжки. Кроме того, наши каюры из Кыгыл-Балыхтаха возвращаются обратно на базу.
Здесь нам необходимо нанять новых каюров и проводника. Впереди начинаются незнакомые места, и без проводника ехать нельзя. А молодой хозяин фактории смотрит на нас безразличными глазами и повторяет:
— Нет, нет! Оленей дать не могу. Нужно выполнять план. Пойдемте обедать.
Заведующий живет на фактории. Стены его комнаты закрыты оленьими шкурами. На полу — бурая медвежья шкура. В углу, на столике — патефон. Этажерка с книгами на русском и якутском языках. Молодой якут одет в европейский костюм, только на ногах длинные, прекрасно расшитые торбаза. Он заводит патефон и, склонив голову набок, с удовольствием слушает, как чистая мелодия заполняет комнату:
Во поле березонька стояла.
Во поле кудрявая стояла…
Мы, забыв о своем разочаровании, тоже слушаем с удовольствием. Кончилось чаепитие, выслушаны рассказы и все новости. Мы собираемся уходить. Теперь у нас надежда только на агента: сумеет ли он заарендовать оленей и когда он догонит нас?
Прощаемся с хозяином фактории и выходим из комнаты. На пороге заведующий факторией неожиданно объявляет:
— Знаете, я решил дать вам оленей. Друзей надо выручать. Это таежный закон.
Мы жмем ему руки и на «свежих» оленях едем на свою стоянку. По пути заворачиваем к интернату. Школа размещена в двух больших юртах. Нас окружает веселая детвора. Малыши засыпают бесчисленными вопросами на русском, якутском и эвенском языках:
— Откуда вы едете?
— Кто вы такие?
— Зачем?
— Что ищете?
— Чего нашли?
И сразу, наперебой, дают советы:
— Если подниметесь вверх по Моме — там обязательно найдете что-нибудь интересное.
— Нет, вниз! Лучше идите вниз! Там богатые места.
— Поищите у нас, в Кыгыл-Балыхтахе.
— Вот здесь поищите!
— Неужели у нас ничего не найдете?
В наивных детских вопросах чувствуется искреннее желание помочь нам найти то, что мы ищем, но только обязательно около их поселка.
На нашей стоянке (мы остановились в юрте якута Потапова) полно гостей. Пожилая якутка непрерывно кипятит чай, варит суп, накрывает и убирает со стола, печет кислые хлебцы. Ей помогают две дочери. Самому Потапову — девяносто три года. Сразу же бросается в глаза его происхождение: он скорее напоминает молоканина, чем якута. Оказывается, старик женился в прошлом году. Жена моложе его почти в пять раз. Он безвыездно прожил свою жизнь в Кыгыл-Балыхтахе, и лучше его никто не знает местность между Колымой, Индигиркой и верховьями Яны. Лучшего проводника нам не найти.
— Ты на Яне бывал? — спрашиваю я.
— В прошлом году охотился на медведя.
— А в горах Гармычана? На Гармычане был?
— Там бил горных баранов.
— А поведешь нас на Улахан-Чистай?
— Кости болят, — жалуется Потапов. — Пожалуй, поведу…
В конце концов договорились. Он берется быть нашим проводником. И сразу же по-хозяйски требует:
— Нам торопиться надо. По Моме пошла вода и сгоняет снег. Трудно ехать будет…
Кроме проводника, нанимаю каюром Егора Тарабыкина. Он опытный, осторожный каюр.
Да, с отъездом надо торопиться.
Стоят чудесные весенние дни. Южные склоны цепи Гармычана начинают чернеть. Ветер и солнце сгоняют снега. Везде появились лужи. Эвены перебираются на оленях через Мому. Потапов все время поторапливает нас:
