Ночью просыпаюсь от громкого разговора. У костра — три эвена. Они ездили на базу экспедиции рассчитываться за аренду оленей. Эвены вручают нам газеты и письма, посланные с базы. Оказывается, прилетел самолет и привез долгожданную почту. С жадностью читаю газеты и письма, все это годовалой свежести. Тихомиров, хорошо знающий якутский и эвенский языки, легко договаривается с одним из эвенов, и тот обещает быстро доставить его в поселок Кыгыл-Балыхтах.

— Порядок! — весело потирает руки агент. — Из Кыгыл-Балыхтаха я вышлю вам оленей. Порядок!

К нашей стоянке подъезжают еще три эвена. В маленькой палатке тесно от гостей. Начинается великое чаепитие. Егоров не успевает менять чайники. За чаем рассказываются все таежные новости. Слухи о нашей партии обогнали нас. Тайга уже знает, что мы идем на Улахан-Чистай и дальше, до самого моря.

Один из эвенов, уроженец Кыгыл-Балыхтаха, говорит:

— Надо, очень надо побывать в нашем поселке. Мы будем вас ждать.

Гости вместе с нами свертывают палатку, увязывают грузы на нартах. Потом прощаются с нами и поворачивают на левый берег. С ними уезжает и экспедиционный агент.

— Будьте уверены, — весело кричит он на прощанье, — я догоню вас на свежих оленях! Порядок!

Наш путь пролегает через русло реки Зырянки, вверх по снежной тропе. В русле — сплошная блестящая наледь Она излучает поток света, словно вобрала в себя все весеннее солнце. До реке ехать нельзя.

Мы сворачиваем на берег. По глубокому мокрому снегу по буеракам и валежнику пытаемся обойти воду. Но напрасно! Впереди все та же сверкающая куполообразная наледь.

После короткого совещания решаемся через наледь перебраться на левый берег. С дикими воплями и надсадным криком гоним оленей на лед. Перепуганные животные упираются, потом вырываются на лед и падают на колени Их черные, словно выточенные, копытца скользят, в глазах трепещет страх. Они беспомощно тащатся на боку за нартами из нежных, рассеченных рогов капает кровь.

Ледяные купола лопаются, выступает вода, нам угрожает опасность.

— И-эх, рогатые черти! — ругается Мика, поднимая оленей.

Они встают, пошатываясь. Мика подхватывает нарты и тащит их по воде. Следуя за ним, мы вытягиваем и оленей и нарты на берег. Измученные, мокрые, охрипшие, останавливаемся на ночлег. Лежа у костра, вспоминаем свои недавние приключения. Мика сушит торбаза и напевает одни и те же слова:

— Ну, если хорошо, то и перестань… Надоело! — замечает не без ехидства Егоров и укладывается спать.

Утром встаю первым и вижу светло-коричневого олененка с черной лентой на спине. Новорожденный, не успев обсохнуть, уже тянется к теплому вымени матери и вздрагивает всем своим тельцем. Егоров молча укутывает его палаткой и везет на нартах. Вечером олененок, хотя и с трудом, но бежит по снегу за матерью, смешно падая и беспомощно распластываясь.

Дорога с каждым часом становится все хуже и хуже. Непрерывно возникают ледяные купола. Пронизанные солнечным светом, они ослепительно сверкают, искрятся, как чудовищные стеклянные люстры. Красиво. Но опасно провалиться в эту ледяную красоту. Каждую наледь или обходим, или с отчаянной решимостью переползаем. Олени выбиваются из сил. Люди измучены. На стоянках сразу валимся спать. И это — в начале пути, на «почтовой» дороге!

Через несколько дней показываются верховья Зырянки.

Отсюда наш путь поворачивает к реке Индигирке. Целый день идем по безлесному, пустынному плоскогорью. На моей карте оно называется Мома. Далеко сбоку от нас встает черная стена тайги, справа — молчаливые белые сопки. Дорога медленно поднимается, и вскоре мы — на вершине перевала. Перед нами открывается величественная картина. Резко бросается в глаза мелкий снег в долинах и на сопках. По словам каюров, в устье реки Момы и выше по Индигирке снега выпадает двадцать — тридцать сантиметров и лошади и олени пасутся здесь круглый год на подножном корму.

Спуск с перевала — и мы в широкой долине реки Момы.

На берегу безымянного притока Момы — яранги эвенов.

Мика вырывается вперед, оставляя за собой синеватый след на мокром снегу. С мальчишеским свистом он подлетает к ярангам и врезается в кольцо косматых псов. Оглушительный собачий лай, веселый хохот Мики, изумленные возгласы эвенов. Наше неожиданное появление — неисчерпаемый источник новостей для них.

— Вот хорошо! Ах, как хорошо! Ай, как хорошо! — добродушно, с подкупающей искренностью встречают нас эвены.

За традиционным чаепитием ни на минуту не умолкает общая беседа. Сообщаются все последние новости «торбазного» радио. Это словечко выдумал Мика.

— Каюры, охотники и оленеводы все таежные новости хранят в своих пыжиковых торбазах. Они сообщают новости по тайге с быстротой радио. Я и сам в торбазах сотни километров отмахаю, — хвастался как-то Мика.

Тайга полна новостей.

— В Кыгыл-Балыхтахе — русский гость по имени Агент. Он нанимает оленей для других русских, идущих на Улахаи. Вы не знаете, кто эти люди? Большевики? — Старый эвен, сообщающий эти новости, смотрит на нас пристально, словно боится разочароваться в том, что мы не сможем, ответить ему на эти вопросы. Значит, агент экспедиции уже в Кыгыл-Балыхтахе.

А новости не иссякают, причем реальные факты переплетаются почти с фантастическими. Непреодолимая сила наступления на Север, подобно радиоволнам, расходится по тайге. Эти радиоволны проникают в самые первобытные места, в затерянные стойбища якутов и эвенов. Слова «большевик», «колхоз», «план» слышатся в разговоре наших хозяев. С особой значимостью и ясностью звучат эти слова, когда старый эвен говорит:

— Пастухи Бурустаха готовятся к летним пастбищам. У них в колхозе стало очень много оленей. Очень много! В прошлом году сын моего друга из Кыгыл-Балыхтаха уехал учиться. Он большевик. Очень хороший охотник. Очень! Вчера ко мне приезжал гость — председатель Момского сельсовета. Он сказал, чтобы я свою дочь тоже послал учиться к ним в школу. Девчонка от радости без ума. Вон, посмотри…

В углу яранги на оленьих шкурах — пятнадцатилетняя девушка. Симпатичная, с открытым лицом, как у всех эвенов. Она с напряженным вниманием слушает нашу беседу. Заметив мой пристальный взгляд, смущенно отворачивает лицо.

— Я старик и видел много плохих дней, — шепчет эвен, — я знал великий голод. Мы тогда ели дохлых оленей. Это было давно. Очень давно. Теперь в тайге другие люди и другие законы. Хорошие законы и хорошие люди! У меня есть порох, чай и мука. У меня есть спирт и свежая оленина для гостя. Если ей так хочется в школу, я согласен! — без всякой связи с предыдущим вдруг объявляет эвен, указывая на дочь. — Пусть едет в Кыгыл-Балыхтах. Я буду даже очень рад. Очень!

За тонкими меховыми стенками яранги снова отчаянный лай, словно вся собачья свора сошла с ума. Мы выскакиваем и видим: пять оленьих упряжек мчатся к яранге. На передней — агент экспедиции. Он в куртке из пыжика, в торбазах, расшитых бисером и красной шерстью. Шапка сдвинута на левое ухо. Лицо его загорело до кирпичного цвета. На ходу он прыгает с нарт, и наши голоса покрывает его хриплый, окающий бас:

— Здорово, мужики! Вы ползете, как черепахи. Вот вам олени, заарендовал для вас в Кыгыл-Балыхтахе. У меня — кричи-не кричи, а порядок!

Старый эвен достает из-под шкур бидон со спиртом. Мы сидим на шкурах, поджав под себя ноги, в табачном дыму, плотном и синеватом, как облако. Агент разгрызает молодыми зубами кость и-пьет большими глотками чай.

— А знаете, я сейчас встретил медведя…

— Где? — вздрагивает всем телом Мика и хватается за ружье.

— В двадцати километрах отсюда. Напрасно торопишься, молодой человек, не догонишь.

Общий смех охлаждает охотничий пыл Мики, и он садится на место.

— Из берлоги вылез, видать, и стоит на дороге. Олени мои — на дыбки, и он на дыбки. Зарычал, как собака. Ах ты, думаю, черт косолапый, ты у меня кричи, не кричи, бесполезно. Разрядил в него три пули — и все мимо. Он налево — и в сопки, а я прямо — и к вам.