— Прошу занимать места, согласно купленным билетам, — поддержал его Геннадий, устраиваясь на столе. — За мной — ложа-бенуар. И почему я не слышу музыкального сопровождения? А ну-ка, давайте, эту: «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поет о вас страна…»

— Ко-меди-я! — заржал с полным ртом бульдозерист и поперхнулся.

Генка постучал его кулаком по спине.

— Не комедия, а роман ужасов, Коля. Комикс! Не разбираешься ты в жанрах, друг. Это же пираты! Флибустьеры! Сестричка! — закричал он, — Так же нельзя! Вы ж «веселого Роджера» позабыли вывесить — череп и две кости, как на денатурате. И еще, я бы на твоем месте черную повязку на глаз надел, для полного сходства.

Клава или не услышала его за грохотом скруббера или не пожелала отвечать.

К беседке подошла Катя Просветова.

— А ну, прожуй поживей да машину свою от бункера отгони. Быстренько! — властно сказала она бульдозеристу.

— Угу, тороплюсь, — прошамкал тот, снова набивая себе полный рот и не трогаясь с места. — Вот галоши надену только…

Екатерина решительно взяла у него из рук миску и, потянув за рукав, стащила парня со скамейки.

— Топай-топай! Некогда мне с тобой торговаться! — подтолкнула она его в спину.

— А ты чего руки распускаешь? — обозлился бульдозерист. — Думаешь, если ты баба, то тебе и по рукам дать нельзя?

— Я вот тебе сейчас дам. Я тебе так дам! — сделала она угрожающий шаг к парню.

— Коля, уходи в глухую, — расхохотался Генка. — Она ж тебе по весу не подходит.

Проценко вмешался, с трудом сдерживая улыбку:

— Ну-ну, не ссорьтесь. А ты, и верно, Серков, отгони в сторону машину, чтобы не мешала, а потом дообедаешь.

— Нужен он мне! — презрительно бросила Катя. — Я могу и сама, не гордая.

Она двинулась к машине Серкова. Такого кощунства Николай уже вытерпеть не мог.

— Куда? — закричал он и, бегом обогнав размашисто шагавшую девушку, юркнул в кабину.

— А как же мы? — обратился Генка к начальнику участка. — Переходим на положение военнопленных или будем проданы в рабство?

— А вы, — не принимая шутки, ответил Павел Федорович, — закончите обед, явитесь в контору к Гладких.

— Никуда я не пойду! Никакого такого права у тебя нету, чтобы снимать! — насел на начальника участка Важнов. — И бригада не пойдет!

— А ты за всех не расписывайся. Или у них уже и голов своих на плечах нет? Как, Воронцов, есть у тебя голова или ты важновской пользуешься?

— Есть, есть, товарищ начальник, — успокоил Генка. — Только, одна голова — хорошо, а две — лучше.

— Так это когда их две, а не полторы, — потравил Павел Федорович.

Важнов не на шутку оскорбился.

— Так я полудурок, по-твоему, да? Полудурок? Нет, ты скажи! — картинно рванул он на себе ворот.

— Да что ты? Нет, — вроде успокоил Проценко, делая в то же время недвусмысленное ударение: — Почему же «полу?»

— Цельный, значит? Дурак, да?

Проценко отмахнулся от него и снова повернулся к Геннадию.

— А где у вас еще двое? — спросил он.

Геннадий замялся, оглянулся кругом, будто только сейчас заметил отсутствие двух товарищей.

— Были здесь где-то, — соврал он, хотя полчаса назад принимал участие в жеребьевке — кому идти на прииск, куда, по слухам, завезли водку.

— Где люди? — повторил Проценко вопрос Важнову.

— Я послал, — не моргнув, ответил тот.

— Куда?

— Ну, за этим послал… Как его?.. За роликами для транспортерной ленты. А что?

— Ничего. Проверю. Значит, кончите обедать, и прошу в контору. А ты, Серков, — бульдозерист уже успел вернуться к столу, — садись на свою машину и давай к четвертому. Там перемычку у котлована поправить надо. Горный мастер покажет.

Он повернулся к ним спиной, показывая, что разговор окончен, и через минуту уже стоял на верхней площадке прибора и выговаривал Клаве:

— А братец твой прав, Воронцова. Что это за пиратство такое? Мы как договаривались?

— Так невозможно ж было смотреть, как они прохлаждаются, Павел Федорович! Да еще подтрунивают.

— Вы же их воспитывать взялись. Примером. Хороший же пример дисциплинированности! Скажу парторгу, чтобы он вправил тебе мозги, вожак комсомольский!

Клава покраснела от стыда и обиды и молчала, потупясь.

— Львы! — вспомнил Проценко и рассмеялся: — Да вы не львы, а тигры лютые. Разве можно так людей пугать? Ну, ничего-ничего. Может, этот фактор внезапности психологически тоже в нашу пользу, а?

Клава повеселела.

— А Ивану Михайловичу все равно пожалуюсь. Махновцы! — уже спускаясь по трапу, повторил свою угрозу Проценко.

Важнов проводил его долгим ненавидящим взглядом и процедил сквозь зубы:

— Ничего! Пусть попробует бабьими подолами золото мыть. А за Лешкой Важновым не пропадет. Начальничек!

— На дуэль вызовешь или в местком пожалуешься? — осведомился Генка.

— Начхал я на твой местком! Я за должки сам расквитываюсь. Как, Николай, расквитываюсь, а? — обратился он за поддержкой к бульдозеристу.

— Угу. Точно, — с трудом ворочая языком в набитом кашей рту, ответил Серков.

Не то чтобы Иван не вспоминал Веру, не переживал многозначительного ее молчания. Просто боль притупилась, ушла вглубь и тяжелым камнем улеглась в каком-то дальнем уголке сердца, лишь изредка прорываясь наружу. Изредка потому, что дела участка в этот горячий период поглощали его без остатка, не оставляя времени и места для интересов личных, не имеющих отношения к тому, что носило такое прозаическое и немножко нелепое, если вдуматься, название — промывочный сезон. А точнее — это и было самым важным и самым личным сейчас его делом.

Но иногда какой-нибудь незначительный случай, ничтожное событие вдруг пробуждали в нем горькое ощущение одиночества. Так случилось, например, когда к Павлу Федоровичу приехали из отпуска жена и шестилетний сын. Гладких остался в своей каморке один. Теперь его и вовсе можно было застать дома только спящим в те немногие часы отдыха, какие он мог себе позволить. И если раньше они частенько возвращались домой вместе, то теперь в вечерние часы! Иван при любой возможности старался освободить Павла Федоровича от неотложных неурочных дел, взваливая их на себя.

Проценко пытался было возражать:

— Да ты что, Иван? Семейный рай мой, как ангел-хранитель, оберегать вздумал? Что у меня медовый месяц, что ли? Не первый год живем — нагляделись друг на друга.

Иван грубовато настаивал:

— Иди-иди! Нечего нам тут вдвоем делать. А мне все равно, оставаться — поговорить еще кое с кем надо.

Проценко уходил, а Иван, проводив его теплым и чуть-чуть завистливым взглядом, снова окунался с головой в участковые заботы, обычные и непредвиденные.

Пробовал Павел Федорович приобщить Ивана к своему семейному кругу, но ничего из этого не получилось. Раза два зашел к нему Гладких, выпил с хозяином по стопке кубинского рома, что привезла Анна Петровна из Москвы, и все — прекратил свои визиты. И свободный час действительно перепадал редко, да и оберегал себя Иван инстинктивно от всяких напоминаний о своей былой мечте, стыдился своей зависти к Павлу Федоровичу, который, как ему казалось, полной мерой черпал радости семейной жизни.

С теплым участием и в то же время с какой-то затаенной грустью наблюдал он и за тем, как складывались на участке отношения среди молодежи: как с неуклюжей непосредственностью расточает знаки своего внимания Клаве Воронцовой Серега-сапер и как завязывается крепким узлом похожая на мужскую дружба между бригадиром бульдозеристов Михаилом Шемякиным и Катей Просветовой.

Участок по-прежнему работал хорошо, без рывков и срывов, изо дня в день перевыполняя план. Несколько раз в течение месяца информация о трудовых успехах участка, «где начальником тов. Проценко и парторгом тов. Гладких», промелькнула на страницах областной газеты. Но сами они достаточно ясно видели, что не все здесь обстоит так, как им хотелось бы. И больше всего их продолжал беспокоить шестой прибор.