— А украшение под глазом, — это, что же, следы агитации? — поинтересовался Проценко.

— Ну да! За кого вы меня принимаете? — возмутился Важнов и повторил версию, экспромтом придуманную для Геннадия. — На сучок ночью напоролся.

— Очень похоже! — засмеялся Павел Федорович. — Это у кого же на нашем участке такой здоровый сучок о пяти пальцах?

— Да нет, в самом деле…

— Ну ладно. Сучок так сучок, — махнул рукой Проценко. — Только по ночам тоже трезвым ходить надо, а то следующий раз на телефонный столб наткнешься — без головы останешься.

— Да я тверезый был, — вдохновенно соврал Лешка. — Споткнулся, понимаешь, ну и…

Гладких перебил:

— Понятно-понятно. Короче — все усвоил?

— Я ж говорю — могила!

Десять дней все шло как будто хорошо. Самолюбие парней, на которое была сделана ставка, оказалось горючим довольно эффективным. Во всяком случае, если не в передовые, то из безнадежно отстающих в середнячки шестой прибор постепенно выкарабкивался. И вдруг, когда думалось уже, что с хроническим отставанием здесь покончено, в работе прибора что-то застопорило. То ли сказывалась недостаточная, несмотря на уверения механика, подготовка механизмов к сезону, то ли какая-то удивительная полоса невезения обрушилась на Горняков, но на приборе стали выходить из строя то один, то другой агрегат, и он простаивал из-за ремонтов по нескольку часов в сутки.

Случалось это, как правило, когда работали девушки. Уже дважды в их смену обрывалась транспортерная лента, один раз вышел из строя насос, однажды замкнуло мотор.

— Вот болячка неизлечимая! — ругался Проценко, когда ему сообщили об очередной аварии.

В глазах у Клавы стояли слезы.

— Ну-ну! Не раскисать, комсорг, — подбодрил ее Гладких. — Коммунисты мы, диалектики. Вот и давайте попробуем разобраться, что это за закономерные случайности такие?.

Жизнь человеческая, как известно, не подчиняется законам формальной логики. Двигаясь вперед, она из бесконечного разнообразия путей выбирает единственный, Определяемый множеством больших и малых причин. И если причины эти чаще всего создаются самим человеком, то это не значит еще, что он способен предугадать все их последствия. Иначе откуда было бы взяться столь часто употребляемой поговорке: «Знал бы — соломки подстелил».

Не подстелил соломки и Лешка Важнов. Два дня не появлялся он на работе и в общежитии. Исчезновение его объясняли по-разному. Некоторые решили, что он дал стрекача с участка, другие — что он ударился в загул, как это случалось и раньше. А через два дня труп его был случайно обнаружен в старом шурфе, битом еще разведчиками Ивана Гладких. Судебно-медицинский эксперт констатировал, что смерть наступила мгновенно около двух суток назад от пролома черепа и что погибший находился в этот момент в состоянии сильного опьянения. Составив акт предварительного осмотра, он уехал. Но следователь остался на участке, хотя картина гибели Важнова представлялась всем совершенно ясной: возвращаясь ночью с прииска на участок и решив сократить путь, он свернул с дороги, пошел напрямик через тайгу и спьяну угодил в восьмиметровый шурф.

Этому чрезвычайному происшествию предшествовал ряд событий, быть может, не столь трагических, но тоже необычайных. Все началось с того, что Семен Павлович Карташев, под руководством которого монтировался шестой прибор, усмотрел в частых его простоях ущемление своего рабочего престижа. Правда, никто его ни в чем не упрекал, но сам, он посчитал, что, так или иначе, а тень падает на него. Что из того, что остальные смонтированные им приборы работали отлично? Шестой монтировался последним, и люди могли подумать, что он со своими монтажниками напортачил там; чего-то в спешке. Старик так и сказал начальнику участка:

— Стар я, Федорыч, чтоб на меня народ косил. Посылай меня к тем девчонкам на помощь, как полагается. Ничего с ихней бригадой от того не случится: по возрасту я уже вполне за бабу могу сойти.

Подчиняясь спасительному закону человеческой памяти, старик уже не вспоминал бесславных дней своей работы на разведучастке. Не вспоминали об этом и другие: Семен Павлович вполне того заслуживал.

Проценко, составлявший сводку о выполнении плана, поднял голову: — Думаешь, девчонки сами виноваты?

Карташев пожал плечами.

— Ничего я не думаю. Посмотреть хочу, что к чему там… Ну, и под рукой буду, в случае чего — подлатать что-нибудь или гвоздь вбить…

Над стариком посмеивались. Генка Воронцов сочувственно рассуждал:

— На работе, я понимаю, ты вроде и не отличаешься от бригады, потому что девчонки тоже в штанах и сапогах ходят. Лысину косынкой прикрыть только, и порядок. А вот как ты по праздникам из положения выходить будешь? Бальное платье или какой-нибудь сарафан, на худой конец, у тебя есть?

— Нету, дитятко, нету, — сокрушенно соглашался Семен Павлович. — И еще языка непутевого бабьего у меня нету. Как у тебя, к примеру.

Работал старик на приборе молча, сосредоточенно, добровольно взвалив на себя заботу о текущем ремонте и профилактике всех узлов прибора. Прежде чем пустить его, он тщательно осматривал чуть ли не каждую гайку, каждый кронштейн крепления. И в течение нескольких дней шестой прибор в девичью смену не имел ни одной минуты внепланового простоя. Карташев доложил начальнику участка:

— Прибор смонтирован, как полагается. И механизмы все — я механика трижды звал — как часы работают.

Гладких, бывший здесь же, спросил:

— Так в чем же дело? Злой умысел? Чей?

— Не знаю. Надо еще посмотреть.

— Это верно, надо, — согласился Проценко. — А не надоело тебе в этом женском батальоне служить?

— Батальон как батальон. Не хуже иных прочих, — возразил старик. — И чтобы надоесть — нет. Устал вот только малость. Года не те, чтобы без передыху крутиться. Вот я и прошу, как полагается, денька три отгула за переработку.

— Вот тебе раз! — удивился Гладких: чего-чего, а после памятного разговора с Карташевым о его возрасте он никак не ожидал услышать от него жалобы на усталость. — Только-только дела налаживаться стали, сам говоришь — посмотреть еще надо. И вдруг — отдыхать. Не понял я.

— А чего тут понимать? Говорю — устал. Года не те. А какой из меня толк, если я у дела сонный ходить буду?

Проценко недоверчиво покачал головой.

— Темнишь ты чего-то, Семен Павлович. Но дело твое. Уговаривать не буду. Но не больше трех дней.

— Вот и спасибочко, — не вдаваясь в дальнейшие объяснения, поблагодарил Карташев. — За мной не пропадет.

— Знаем-знаем.

Семен Павлович вышел из конторы и неторопко зашагал к общежитию. На полпути, там, где тропинка огибает старый отвал, он почти лицом к лицу столкнулся с Лешкой и сердито сплюнул.

— Чего плюешь? — остановился тот. — Или мордой моей брезгуешь?

Карташев отмахнулся:

— Морда у тебя и в самом деле не большим художником рисована. Да не о тебе речь. Зло берет. Работаешь-работаешь, а как два-три дня отдохнуть, так и возможностей нет. Доказывай, что тебе не двадцать годков!

— Не дали?

— Дали. Но торговаться, как на толчке, пришлось.

— С сегодняшнего?

— С сегодняшнего. На три дня.

— Ну, гуляй-гуляй, — оживился Лешка. — С тебя приходится.

— Ага. С меня получишь, как же! — хмыкнул старик. — Пора, парень, на свои переходить, на трудовые.

— А то ты меня поишь! — обиделся Лешка. — Ладно, давай отдыхай иди.

— Вот спасибочко — отпустил. Иди и ты потихоньку. Работяга!

Они разошлись. Карташев ворчал на ходу:

— Труженик нашелся. Сочувственный. Моему отгулу, как своему обрадовался.

Не привыкший к безделью, старик весь день копошился в общежитии: починил сломанный стул, укрепил чуть державшийся на согнутом гвозде репродуктор, приладил в сушилке еще одну вешалку, А когда кончилась смена и с полигонов стали подходить ребята, предложил вдруг Вите Прохорову пойти на озерко «потревожить рыбку».