— Как же это все-таки могло быть, Юля? — спросила Елизавета Васильевна, скорбно сложив ладони.
Юля помолчала, оправила фартук, подняла глаза — голубые, безоблачные! — потом опять опустила.
— Может быть, мы ошиблись… Мы думали… В нашей дружбе все так официально, и никакой настоящей дружбы нет…
— А что ты называешь настоящей дружбой? — задал вопрос Игорь.
— Настоящая дружба?.. Это… Ну, я не знаю, как выразиться…
— А ты говори, как умеешь! — сказал председательствовавший на собрании Борис.
— Это… это… — повторяла Юля, и вдруг глаза ее наполнились слезами, стали красными, как у кролика. Юля заплакала.
Эти слезы перевернули всю душу у Вали. Ну, действительно, может быть, ошиблась!.. Может быть, все это и не так страшно, как кажется. Ведь если человек плачет, значит он понимает, сознает, раскаивается. Если девушка плачет на виду у всех, зачем же еще ее терзать, допытываться, требовать какого-то определения настоящей дружбы, когда этого определения, может, никто и дать не может?
Борис спокойно, чуть иронически посмотрел на Юлю и, дождавшись, когда прошел первый, оказавшийся не очень долгим, приступ слез, так же спокойно сказал:
— Ну, хорошо! Согласен! Дружба у нас не настоящая. И то, что с вами произошло, об этом самом и говорит, что дружба не настоящая. Ну, а как по-твоему: то, что сделали вы, укрепляет дружбу или, наоборот, подрывает?
Укрепляет это или подрывает дружбу — ну что тут можно сказать? Чтобы ответить, нужно подумать, а Юля… Юля вообще не привыкла думать. А сейчас она прежде всего хотела бы избавиться от того позорного положения, в которое попала. К тому же она чувствовала, что в вопросе Бориса кроется какая-то ловушка. Что это за ловушка, она понять не могла и, чтобы избежать ее, она прибегла к тому, к чему привыкла в таких случаях прибегать, — к хитрости.
— Мы хотели укрепить дружбу, — сказала она.
Борис усмехнулся, а сидевшая все это время, как на иголках, Таня Демина выкрикнула:
— Не хитри, Юлька!
Таня сначала сама испугалась неожиданности своего окрика и взглядов, внезапно обратившихся на нее, но потом, решив, видимо, что теперь все равно, она энергично встала и, перекинув косу на грудь, быстро и горячо заговорила:
— Ну, зачем ты хитришь? И как тебе, Юля, не стыдно?.. Дружба!.. Какая дружба? Где дружба?.. Вино! Эта самая «бутылочка»! Гадость! Даже слушать совестно! А ты говоришь о настоящей дружбе. Теплая компания это, а не дружба. Опозорили!.. Вы дружбу оскорбили! Вы… вы ее вином залили. Как теперь… ну, как теперь на нашу дружбу смотреть будут?..
— Вот именно! — кивнул ей Борис, когда Таня, вся пылающая от простого человеческого возмущения, охватившего ее, села на место так же стремительно, как встала.
По правде сказать, от Тани он этого совсем не ожидал. Она казалась ему очень простенькой и не очень активной девушкой, неспособной на решительные поступки. Так, по его мнению, должна была выступить Нина Хохлова, секретарь комсомольского бюро. Но Нина Хохлова сидела, наоборот, с вялым и капризным выражением на лице. Она, как и Феликс, знала о предполагавшейся вечеринке, но не придала этому значения. Елизавета Васильевна упрекнула ее за это, поставив в пример Бориса, и теперь Нина сидела, явно обидевшись.
Зато так же горячо, как Таня, хотя и очень, коротко, высказалась Лена Ершова, редактор стенгазеты. Блестя черными, пронзительными глазами, она сказала, что все это ее «как ошпарило» и это просто по́шло. Люда Горова, наоборот, подошла к делу очень обстоятельно и серьезно, говорила о причинах всей этой глупой истории и выводах из нее. О том же — о причинах и выводах — говорила и Полина Антоновна, и обсуждение постепенно пошло по этому пути: дружба — не самотек и не приятное времяпрепровождение. Нужно работать, выискивать формы, чтобы помогать друг другу и сплачивать два коллектива; может быть, для этого создать какую-то комиссию…
— Комиссия! Уж очень бюрократическое слово!
— Комитет!
— Комитет… Тоже что-то не то.
— Совет!
— Совет по дружбе!
— Совет дружбы!
— Вот это хорошо: «Совет дружбы».
Так совместными усилиями ребята пытались найти формы и пути работы, определить направление этой работы. И пошатнувшееся было дело снова крепло и становилось на правильный путь.
Приободрившись, шел с этого собрания и Валя Баталин. Сначала ребята шагали все вместе, говорили о коллективе, о дружбе, о том, кого выделить в «Совет дружбы». В голове у Вали уже складывалась статья для газеты «Дружба или флирт?» Потом он остался один и стал думать о Юле Жоховой, о том, как ее пытал Борис, как ее горячо, но бессердечно отчитала Таня Демина и как ей сейчас должно быть тяжело и стыдно.
Ему захотелось вернуться и найти ее, и что-то сказать ей, и, может быть, взять за руку… Он представлял себе, как он успокаивает Юлю, как разъясняет ей ее ошибку, наконец, как перевоспитывает ее. И, как всегда, вступив на путь фантазии, мысль его не знала уже никаких границ.
* * *
А Борис, оставшись один, тоже думал. Еще вчера утром, подходя к школе, он столкнулся у самых ее дверей с Сашей Прудкиным, и тот, вскинув свои белесые брови, сказал:
— Ну, доносчик!
Сказал он это как будто шутя, и глаза его были так же ясны и безгневны, как всегда, но Борис очень всерьез принял это тяжелое слово. Он никогда не был доносчиком и всей душой презирал, а то, бывало, бил тех, кого ребята заподозрят в ябедничестве. И вот…
Сказано это было наедине, с глазу на глаз, этого нельзя было опротестовать ни на бюро, ни на комсомольском собрании, все нужно было решить в себе. И чем больше думал Борис, тем больше сквозь обиду и душевное смятение выступал главный, хотя все еще и трудно разрешимый вопрос: как сочетать правдивость с товариществом? Он решил его так. А вот Феликс, Нина Хохлова — иначе. Борис видел, как старательно Феликс избегал участия во всех разговорах о вечеринке, — он ни при чем! Он видел, как надула губки Нина Хохлова, когда ее упрекнула Елизавета Васильевна, — она здесь ни при чем!
Бориса это злило — легко стоять в стороне и казаться пай-мальчиком. «Нет, я тебя в стороне не оставлю!» — думал он, глядя на круглое, полное благодушия лицо Феликса.
Обозленный, он написал статью с таким же злым заглавием — «Птичка божия не знает…»
«…Как он бодр и жизнерадостен! Каким непобедимым оптимизмом веет от него, когда он входит в класс, бойко посматривая по сторонам, улыбаясь своей особенной, неповторимой улыбкой, и на лице его будто написано: «Ничего, брат, не унывай! Жизнь-то куда как хороша!» И действительно, жизнь Феликса идет как по маслу, без забот и треволнений. Да и о чем ему тревожиться и волноваться? О дисциплине? Об успеваемости класса? Но тогда придется подтягивать ребят, затруднять их. А ну как ребята обижаться станут?
У нашего старосты спокойная, безмятежная, «штилевая» душа, он чуткий, отзывчивые, тихий, хороший, он никого не хочет обижать и ни с кем не хочет ссориться. Да и зачем в самом деле портить отношения, когда можно и без этого? Зачем, например, сигнализировать о готовящейся пирушке, бить тревогу и что-то предпринимать? «Я от нее отказался, я чист и свят, а остальное меня «не касаемо» — моя хата с краю, я ничего не знаю!»
Мирно протекает деятельность нашего прекраснодушного старосты. Пожелаем же ему дальнейших успехов на этом благородном поприще!»
На другой день после появления этой заметки в стенгазете к Полине Антоновне пришла мать Феликса, женщина с тонкими чертами лица, серыми властными глазами и властным голосом. Валентина Ивановна часто заходила в школу и, видимо, зорко следила за тем, как учится сын. Полина Антоновна никогда не жаловалась ей на Феликса — учился он хорошо, был внимателен, исполнителен, аккуратен. На замечания же об общественном лице Феликса Валентина Ивановна никогда не обращала внимания. Теперь же она была взволнована, возмущена.
— Полина Антоновна! Где эта самая газета? Что в ней написано? Феликс сегодня всю ночь не спал!
