— Ну, а я вот не верю. Не верю! Похвальба съела все! Она, как ржавчина, въелась у нас в поры жизни. Погоня за цифрой, часто парадной, дутой, ложной цифрой, заслоняет собой и существо дела, и подлинное качество человека, его моральную сущность, нутро… Я не знаю… Какое-то лжепоклонничество! Паутина! Согласны вы с этим?.. Не согласны?.. А я вот согласен! И все это начинается у нас, в школе! — в голубых глазах Дмитрия Ивановича снова загорелся молодой огонек. — Программы перегружены? Перегружены. А что это воспитывает? Верхоглядство это воспитывает, легкомысленное отношение к делу. И недобросовестное, к тому же, отношение. А проценты? Да я о них спокойно говорить не могу! До них правительство еще не докопалось, а то бы… Что?..
— Нет, я ничего! — ответила Полина Антоновна. — Государству, народу настоящее дело и настоящие успехи нужны, а не парадные цифры. В этом я согласна!
— А успехи без неудач разве бывают? — продолжал Дмитрий Иванович таким тоном, точно она с ним о чем-то спорила. — Только обращаться с неудачами можно по-разному. Можно пересилить их и добиться настоящего, как вы изволите говорить, успеха, а можно… — Дмитрий Иванович щелкнул пальцами. — Одним словом, можно сделать, чтобы они, неудачи-то, не мозолили глаза, а там раз — и в дамки! Вот порой получается, что мы и ребят так воспитываем! Да, да! — разошелся старик. — Ведь это они потом будут приписывать проценты добычи угля и подавать фиктивные реляции о посевах! Ученики наши! Потому что они в школе этому учатся… Учить уроки можно плохо, а учиться хорошо, — обманывать можно, вилять, фальшивить, и на все это школа смотрит сквозь пальцы: как-нибудь, абы только процент вывести! А почему тогда нельзя на работе? Они уже привыкли, они увидели, что требуется одно — благополучие! Пусть за счет существа, за счет качества, но — благополучие! Поверьте, это центральная проблема народного образования сейчас. Избавимся мы от опостылевшего всем бухгалтерского жупела — школа сразу поднимется на новую высоту. Да, да! Бухгалтерского! А как же? Процент, говорят, нужен для учета. Так бухгалтеры только могут говорить. А речь-то о воспитании идет. О воспитании! Это вопрос о правде и честности, о долге и ответственности, вопрос об авторитете учителя и моральном тонусе всей работы. И прежде всего о том, чтобы смотреть правде в глаза, чтобы работать для воспитания человека, а не в угоду начальству. Вот о чем идет речь!
Они стояли посреди тротуара. Прохожие обходили их, иногда оглядываясь на Дмитрия Ивановича, на его высокую, сутуловатую фигуру в калошах, с зонтиком, на его горячую, взволнованную речь. Заметив это, Полина Антоновна стала постепенно отходить в сторону, к стене дома, а вслед за нею, не переставая говорить, отходил и Дмитрий Иванович.
— А вот вам и другая сторона медали. Был у меня ученик, Сережа Брызгалов. Болезненный мальчик, за зиму, бывало, несколько раз хворает. Да и способностями не выдавался. Одним словом, не поспевал. Его оставить нужно было бы на второй год, посидел бы лишний годик, окреп, стал на ноги и пошел бы. Куда там! И заикнуться не дали. Перевел. А хвосты-то тянут назад. Опять еле-еле идет. Опять перетянул в угоду начальству. А он опять не справляется, основа-то слабенькая! Теряет веру в себя. На том и бросил, ушел из школы с убеждением, что он ни на что не способный человек. А потом поступил на завод, да таким мастером стал… Встретил его — у него и глаза-то другие. А вы говорите!..
— А я ничего не говорю! — возразила Полина Антоновна. — Здесь я с вами согласна. Я не согласна с вами только в одном — почему вы ушли с работы?
— Почему?.. — переспросил Дмитрий Иванович. — А почему можно безнаказанно принести в школу рогатку и стрелять из нее по картинам? Почему можно обругать, оскорбить учителя, издеваться над ним? У нас учительница отобрала на своем уроке у ученика десятого класса постороннюю книгу. Десятого! — Дмитрий Иванович многозначительно поднял палец кверху. — И этот милый ребенок вместо того чтобы извиниться стал требовать книгу обратно. «Не отдадите? Ну, хорошо! Я вам покажу!» — да еще крепкое слово добавил. «Да как вы смеете? — возмутилась учительница. — Да я…» — «А что вы мне сделаете? Ученика десятого класса не исключают!» И, вы думаете, его исключили? Даже в другую школу не перевели! Зато учительнице поставили на вид — не создала, понимаете ли, контакта с учеником! А у нее седая голова, у нее двадцать пять лет стажа, ее недавно правительство орденом Трудового Красного Знамени наградило!.. Вот как! А от этого всего… Учителя от этого сгорают! Одни сгорают, а другие халтурят, плывут по воле волн. А дети?.. Ведь я люблю их! Я ж им свой век отдал! А иногда мне на них смотреть тошно — разнузданные, вольные!.. Нет, Полина Антоновна! Не хочу! Рад, что состарился!
Дмитрий Иванович протянул было ей свою мягкую, старчески дряблую руку, но, видимо, не все еще у него было высказано, и он снова заговорил:
— А хуже всего то, что об этом не думают, кому думать положено. Было учение добровольное, стало обязательное: хочет не хочет ученик — я его обязан выучить. Начинали обучение с восьми лет, стали начинать с семи. Другая педагогика должна быть? А как же? Год в жизни ребенка, в период формирования! Подумал об этом кто-нибудь? Никто не подумал! У нас двухсменные занятия в школах, у нас семиклассник и десятиклассник в разные смены сидят на одной парте, искривляют позвоночник. Подумал об этом кто-нибудь? Никто не подумал! А можно бы что-нибудь сделать? Можно: высокие парты для больших, а для маленьких — какие нибудь откидные полочки, или ступеньки, или что-то еще. Но ведь никто не думает, не болеет, — вот в чем беда!
— А кто болеет — в кусты! — сказала опять Полина Антоновна.
— То есть как это «в кусты»?
— А так: «Рад, что состарился», «Душа не терпит!» Нет, Дмитрий Иванович! Говорите вы отчасти правильно, а вот поступаете целиком неправильно! А кто же будет за нашу правильную педагогику стоять? А как молодые учителя наши учиться будут, если мы, старики, будем радоваться, что состарились и на покой ушли?
— А молодежь наша, кстати, не очень-то и учиться хочет, — не сдавался Дмитрий Иванович. — Они какие-то практики, и нет у них этого учительского огонька!
— Неправильно! Всякие есть, это верно! И без огонька есть, службисты, — тоже верно! А есть и золотые люди, Дмитрий Иванович! Есть! А вот если огонек под зонтиком прятать…
— Ну ладно, ладно! Вы этак меня совсем заклюете! — примирительно улыбнулся Дмитрий Иванович. — Я знаю, вы не такая! Блажен, кто верует… Ну что ж, Полина Антоновна! Веруйте! Работайте! Желаю вам много сил и здоровья. А меня, старика, не судите: душа изболелась!
Дмитрий Иванович опять протянул ей руку и пошел, шаркая калошами по мокрому после дождя тротуару.
Полина Антоновна не разделяла старческого пессимизма Дмитрия Ивановича. Не согласна она была и с примитивной педагогикой той воинственной и в основе своей обывательской части учительства, которая в двойке видела спасение от всех зол и бед. Метод террора — не метод воспитания. Однако и бесхребетная слабость тоже не метод. Но еще менее она была согласна с теми ревнителями благополучия, которые боятся и чураются двойки во имя этого самого благополучия. Это они стоят над душой учителя и мерят его многогранный и ювелирный труд мерою старой китайской пословицы: «Лучший врач тот, у которого меньше покойников». Это они, действительно как счетоводы от педагогики, превращают оценку в бухгалтерскую единицу измерения, точно речь идет о производстве каких-то деталей или надое молока, и забывают, что за мертвой цифрой стоят живые дети, их растущие и очень разные характеры.
Нельзя смотреть на характер подростка или юноши упрощенно, как на объект, как, положим, на механизм патефона, а на работу учителя, как на работу механика: там подвинтил, там смазал, заменил пружину, и патефон будет прокручивать любую пластинку. Ученик — субъект, у него своя воля и свой характер. Учитель влияет на него, но и он влияет на учителя и на весь класс. И одним односторонним улучшением работы школы, работы учителя нельзя покончить с неуспеваемостью, нельзя покончить с плохой дисциплиной, если не будет поднята и ответственность самих учащихся за их работу. Покончить с нейтральностью родителей и с безответственностью, ненаказуемостью учеников — это пусть не единственное, но обязательное условие, без которого школа не сможет вылечиться от своих недугов. Да и можно ли отказываться от принуждения? Как, в какой форме его применять? Как, в какой степени его сочетать с интересом и с убеждением?
