— И большее страдание! — повторил Владимир Семенович. — Хорошо, молодой человек! Садитесь!
За этот ответ Борис получил пять, первую пятерку по литературе в году, и был очень рад, что в такое решающее время не подвел свой класс.
И все ребята в эти дни стремились делать все как можно лучше: старательно кланялись директору на утренней встрече, старательно делали зарядку, следили друг за другом, чтобы все было хорошо и безупречно. Когда Сухоручко, смастерив из проволоки очки, стал вертеть ими на уроке, словно крыловская мартышка, Борис вырвал их у него и смял. У Саши Прудкина под партой оказались клочки изорванной бумаги, — его заставили собрать их и вынести. Витя Уваров решил выпустить специальный номер «Голоса класса», и ребята, оставшись после уроков, устроили «час заметки» — каждый написал то, что он находил нужным и важным.
Весь класс волновался: разрешит ли директор очередное дежурство или не разрешит? А когда накануне разрешение было получено, то на другой день, уже без четверти восемь, все ребята с выглаженными повязками на рукавах стояли по своим постам!.
После этого дежурства приказом по школе директор объявил восьмому классу «В» благодарность.
* * *
Еще в прежней школе Баталин с завистью, бывало, смотрел на шумную возню ребят. В глубине души он всегда тянулся к веселью и непосредственности. Валя чувствовал, что он какой-то другой — непохожий на остальных, и ему очень хотелось быть как все. У него только ничего не получалось из этого.
Поэтому переход в новую школу для него был связан с затаенными планами: новая школа — новые ребята, новая жизнь. Вот почему в первый же день он пошел даже на то, чего раньше боялся как огня, — согласился играть в футбол. Неудача в этой злосчастной игре была для него неудачей в жизни — он оказался посмешищем класса. Сухоручко назвал его «манюней», и все махнули на него рукой. Так по крайней мере казалось Вале.
Потом Полина Антоновна заговорила с ним о комсомоле, и Валя снова загорелся. Он даже осмелился заглянуть в класс, в котором происходило комсомольское собрание: Рубин что-то говорил, а ребята слушали. Когда все обернулись на открывшуюся дверь, Валя испугался и поспешил ее закрыть.
Ему захотелось быть с комсомольцами и обсуждать с ними какие-то важные вопросы. Он долго не решался заговорить с Рубиным об этом своем желании, а когда заговорил, то получил ответ, который его испугал.
— Ты?.. — Рубин удивленно посмотрел на него. — Какой из тебя комсомолец?
Вспыхнувший было огонек снова потух для Вали, и больше он о комсомоле уже не думал.
Теперь загорелся новый огонек — математика, Лобачевский…
Работа над Лобачевским открыла Вале новый мир. Математика потеряла для него школьную ограниченность. Как когда-то, забегая вперед, он постигал сущность деления или перенимал у старших товарищей умножение больших чисел с нулями посредине, так теперь он сидел над книгой Костина «Основания геометрии», решив проработать ее, сколько бы времени на это ни потребовалось. А прочитав афишу о цикле лекций по математике при Московском государственном университете, он так же категорически решил прослушать эти лекции, все до единой. Ему даже не нужно было раздумывать над программой этих лекций, достаточно было прочитать ее, чтобы загореться: «Что такое счет?», «Кривые второго порядка», «Элементы комбинаторики», «Числа ряда Фиббоначи». Что стоило хотя бы одно это последнее название: «Числа ряда Фиббоначи». В нем все непонятно, но в этом и был главный интерес. «Фиббоначи»!
И вот Валя в университете!
Там, за Москвой-рекой, на Ленинских горах, растет новое, устремленное ввысь здание университета, но и это, старое, для Вали полно величия и славы и самых безграничных надежд. «Московский ордена Ленина Государственный университет имени Ломоносова», — читает Валя на его фронтоне. Он входит за чугунную решетку и смотрит на памятник его великому основателю. Мимо Вали взад и вперед снуют ребята, девчата, почти такие же, как он, ну, может быть, немного постарше. Но не всегда же он будет несчастным восьмиклассником? Во всяком случае, вот он и сейчас идет, отворяет массивную дверь, н никто его не останавливает, а если кто остановит, он сумеет ответить, как нужно. Он идет на лекцию!
«Сосчитать — это значит поставить некоторое количество предметов во взаимно-однозначное соответствие с натуральным рядом чисел».
Валя с удовольствием записывает эту мудреную формулировку, которая после лекции уже не кажется такой мудреной. Дальше оказывается, что можно сосчитать бесконечное множество и что в бесконечных множествах целое может равняться своей части. Это так же не укладывается в голове, как в свое время геометрия Лобачевского, но и это было доказано так просто и, как Полина Антоновна говорила, изящно, что приходилось только удивляться гибкости человеческой логики.
«Числа ряда Фиббоначи» Валю разочаровали. Сплошь формулы!
Особенно заинтересовали Валю «Кривые второго порядка». Эта тема так и осталась в его сознании как жемчужина математической мысли. Она привлекала своей таинственностью.
На одной из лекций Валя услышал поразившие его слова: для геометра неважно, что такое точка. Пусть этой точкой будет колесо или шар диаметром в целый километр, а линиями между подобными точками — трубы такого же диаметра, но геометрия для них останется той же. Важна логика и последовательность в рассуждениях.
Это было необычайно! Чертеж терял свое вещественное значение и становился простой иллюстрацией. Логика отрывалась от видимого, материального и начинала жить сама по себе.
Такой ход мысли отвечал потребностям замкнутой натуры Вали. «Логика — это все!» — решил он и стал признавать только логику, как мерило всего, что есть на свете. Однако его логика, самонадеянная, дерзкая, но по существу слабая и беспочвенная, очень часто граничила с фантазией.
Он думал о жизни, и ему хотелось свести ее к чему-то одному, к каким-то аксиомам, из которых вытекало бы все, и чтобы все в жизни можно было бы доказывать, как теоремы. Ничего из этого не вышло.
Валя стал сомневаться в логике.
«Перпендикуляр и наклонная к одной прямой не всегда пересекаются».
Когда в первый раз Валя прочитал это предложение Лобачевского, оно просто поразило его своей новизною. Но вот он второй раз натолкнулся на него и задумался:
«Как же это так? Почему — не всегда?»
Валя ставит на стол один карандаш вертикально, другой — наклонно к нему. Они явно должны пересечься! И если такая очевидность подвергается сомнению, то можно усомниться в чем угодно!
«Ты представляешь так, а на самом деле не так!.. А вдруг все не так?» — как молния, пронизывает его неожиданная мысль.
Все мешалось и перевертывалось кверху дном.
Валя сидит на уроке анатомии. Учительница говорит что-то об учении Павлова, об условных рефлексах, а он смотрит неподвижными глазами на парту и думает:
«А может, это не парта?»
Валя очень хорошо знает, что так думать нельзя, а нелепые мысли лезут и лезут в голову.
— А что Баталин скажет по этому поводу? — вторгается вдруг в сумятицу его мыслей голос учительницы.
Валя встает, мнется, слышит чей-то приглушенный шепот, подсказку, но разобрать ничего не может, да и вообще не может собраться с мыслями.
— Простите, Анна Дмитриевна, я не слышал.
— Вы даже не слышите, о чем идет речь в классе?
…Валя доказывает у доски теорему, доказывает легко, гладко и для доказательства ссылается на вторую аксиому Евклида:
«Если к равным прибавить равные, то и целые будут равны».
«А вдруг не равны?» — неизвестно откуда выскочила неожиданная мысль, и все сразу спуталось, перемешалось.
Валя осекся, сбился и покраснел, и Полина Антоновна с недоумением смотрит на него.
— Что с вами, Валя?
Но разве всегда можно ответить на этот участливый вопрос — что с вами? Разве можно сказать о всех потаенных мыслях, которые возникают, исчезают, и снова появляются, и настойчиво требуют своего разрешения, и не идут с языка, прежде чем не найдут этого разрешения?
