…Вася Трошкин не поздоровался. Встретившись с одной из девочек на улице, он будто бы отвернулся, чтобы не здороваться, и стал читать вывески. В стенгазете появляется карикатура:
«На то и грамота есть — надо вывески прочесть».
Вася клялся, что он действительно не заметил девочки и действительно читал вывески, отыскивая нужный магазин, а потом, разозлившись, спросил:
— А почему она сама не поздоровалась? Почему я обязательно первый должен здороваться? Если видела меня, взяла бы и поздоровалась! Графиня какая!
…Валя Баталин поздоровался, да не так! Встретив Майю Емшанову, он растерялся и грубо, по-мальчишески выпалил:
— Здоро́во!
В своей никогда не прекращающейся внутренней работе он давно наметил себе особую систему приветствий. «Здравствуй» или «здравствуйте» он решил говорить только тем, кого уважает. Рядовым знакомым он говорил — «привет». «Здоро́во» по этой системе было равнозначно слову «привет» и предназначалось для своего брата, ребят. Как это панибратское приветствие выскочило у него по адресу Майи Емшановой, он и сам не знал — ему пришлось краснеть за него и оправдываться.
…На объединенном классном собрании председательствовавший Игорь получил какую-то записку и, пробежав ее глазами, заявил:
— Записка глупая, ее могли написать только девочки!
Это вызвало взрыв негодования. Нина Хохлова, вскочив из-за стола президиума, снова грозила уйти с собрания. Игорю пришлось доказывать, чем же именно глупа полученная им записка. Доказать этого он не смог, но остался при своем мнении:
— А по-моему, глупая!
Затем Нина, рассказывая о дисциплине своего класса, сказала:
— У нас часто нельзя назвать отдельных нарушителей — весь класс виноват, весь класс шумит.
Борис, давно точивший зуб на Нину, поймал ее на слове.
— Невысокого же мнения Нина о чести своего класса, — сказал он. — Даже не верится, что секретарь комсомольского бюро может так говорить!
— Почему? — имела неосторожность спросить Нина Хохлова, и Борис, насупив брови, обрушился на нее:
— А что значит «весь класс шумит?» Что ж у вас класс — собрание «кумушек», что ли? Все виноваты, весь класс виноват, а всех не накажешь! Ты обезличиваешь класс, ты превращаешь его в «кумушек», а выявить конкретных нарушителей дисциплины у тебя что, зоркости не хватает?.. или смелости?.. или чего-то еще?.. Ты ж комсомольский руководитель класса! Как же можно всех в одну кучу валить?
Нина сидела сама не своя, то краснея, то бледнея. В ответ она не могла придумать ничего другого, кроме очередной обиды и придирки к слову «кумушки».
— С Борисом трудно спорить, — сказала она. — Борис очень уверен в себе. Но как можно со стороны, не зная как следует того, что критикуешь, делать такие выводы? Оказывается, в нашем классе не ученицы, а «кумушки».
— А разве он так сказал? — выкрикнул Вася Трошкин.
— Ну, знаете!.. — не обратив внимания на его реплику, продолжала Нина. — Это дерзко, больше чем дерзко, это оскорбительно. Тогда мы хотим знать: для чего мы сотрудничаем?
Столкновение это произошло еще при Полине Антоновне, и именно о нем она говорила с Борисом в начале своей болезни. На каникулах прибавились новые недоразумения. Но самое тяжелое произошло, когда уже начались занятия.
Поздно вечером в кабинете директора раздался телефонный звонок. Звонила директор женской школы, той самой, с которой дружил класс Полины Антоновны.
— Скажите, есть у вас ученик Сухоручко?
— Есть. А что? — ответил Алексей Дмитриевич.
— Дело вот в чем, Алексей Дмитриевич! Последнее время этот ваш Сухоручко в сопровождении каких-то еще двух молодых людей не дают прохода моим девочкам — вертятся около дверей нашей школы, бросаются снежками, пристают. А последний раз он, этот Сухоручко, оскорбил… вы понимаете, очень нехорошо оскорбил одну нашу девочку, Майю Емшанову. Она пришла ко мне вся в слезах, и мне потом пришлось объясняться с ее родителями. Тогда я дала задание швейцару задержать этого, простите, хулигана. И вот сегодня его задержали. Он оказывал сопротивление, ругался. Я его стала спрашивать, из какой он школы. Он отмалчивался, вел себя дерзко, даже грубо. Продержала я его под охраной целый вечер и в конце концов пригрозила милицией. Ну, тогда он наконец сдался и назвал номер школы.
— И, конечно, не тот? — заметил Алексей Дмитриевич.
— Да, не тот! Я позвонила туда, там о Сухоручко ничего не знают. Я стала звонить в милицию. И вот только тогда этот лощеный на вид молодой человек назвал номер вашей школы. Теперь, значит, правильно?
— К сожалению, правильно! — вздохнул Алексей Дмитриевич.
— Что же с ним делать?
— А что же с ним еще делать?.. Очень прошу извинить за причиненное им беспокойство, а сейчас отпустите его. Теперь уж с ним займемся мы сами.
На другой день директор вызвал к себе Николая Павловича, замещавшего Полину Антоновну в качестве классного руководителя десятого «В», рассказал ему о случившемся и спросил, что он думаем делать.
— Ну что ж!.. Я поговорю с этим Сухоручко, только это бесполезно! — сказал Николай Павлович, но сказал так вяло и безучастно, что директор понял: это будет действительно бесполезно.
Директор знал жизненную историю этого человека с одутловатым, усталым лицом, небритым подбородком и помятым галстуком: у него была безнадежно больная жена, лежавшая в постели, двое детей и старуха мать. Жили они в маленькой комнате за городом, и Николай Павлович, рано утром уезжая из дому, возвращался поздно вечером, едва ли не с последним поездом: он давал уроки в двух школах, занимался репетиторством, брался за все, лишь бы прокормить свою большую семью. Поэтому он вечно спешил и неохотно отзывался на разные мероприятия, проводившиеся в школе. Когда директор предложил ему принять классное руководство вместо заболевшей Полины Антоновны, Николай Павлович взялся за него тоже без большой охоты и интереса. Так же без всякого интереса он отнесся и теперь к рассказу директора о новой выходке Сухоручко. Но безразличие в таком вопросе могло только испортить все дело, и Алексей Дмитриевич сказал:
— Впрочем, нет, не нужно! Я займусь этим сам…
Он посоветовался с завучем, и они вместе решили прежде всего использовать в этом деле коллектив. После уроков они пошли в десятый «В», и директор рассказал притихшим ребятам о поступке Сухоручко.
— Ну вот!.. — закончил он свой по-деловому короткий рассказ. — Ваши представители выступали когда-то перед педагогическим советом, ручались за своего товарища, брали обязательства. И что же получается?
— Можно, Алексей Дмитриевич? — рука Васи Трошкина порывисто вскинулась кверху.
— Пожалуйста! — разрешил директор.
— А мы чем виноваты? — сказал Вася, поднимаясь из-за парты. — Его и из школы исключали и снова приняли. А почему? И что мы с ним сделаем? Если уж администрация ничего сделать не может, а мы что?
— Вот это та-ак!.. — многозначительно протянул директор. — Это, я понимаю, сознательность! Мы-то думали, — Алексей Дмитриевич указал на сидевшего рядом с ним завуча, — что в десятом «В» коллектив — сила, в десятом «В» — сознательные ученики, пример для всей школы. И вдруг — моя хата с краю, я ничего не знаю? Не думал! Не ожидал!
Директор выждал, чтобы прислушаться к произведенному им впечатлению, и продолжал:
— Администрация, к вашему сведению, знает, что делать, и со своей стороны наметила необходимые меры. Но мы, посоветовавшись с учителями, решили обратиться к вам. Вы — десятый класс, взрослые люди, с паспортами, граждане! А поступок вашего товарища касается и вас всех, он порочит вас перед лицом девочек, с которыми вы дружите. Разве вы можете стоять в стороне?
Как ни старался Алексей Дмитриевич, большого результата он не добился: были речи, были обличения, но все это не выходило за рамки тех собраний, когда все произносится ради того, чтобы произнести, а обличения звучат как заученные.
Все это было бы совсем нерадостно, если бы не последующие события…
