А Горький, Маяковский?.. Борис любил Маяковского, он представлялся ему сильным, смелым человеком, который идет вперед саженными шагами, и злобствующая мелкота разбегается от него в разные стороны. Борису хочется иногда и свой шаг приноровить к тому, саженному, но этот вариант жизни кажется настолько фантастическим, что Борис на нем почти не задерживается.
Обо всем этом, всех своих мечтах и мечтаниях, рассказал Борис отцу, не утаил ничего, не скрыл и еще одну свою мечту — самую смелую, самую сокровенную.
В газетных отчетах о сессиях Генеральной Ассамблеи Борис всегда с большим волнением и гордостью за свою страну читал выступления нашего представителя. Бороться за мир, представлять нашу страну, нашу правду, защищать ее перед лицом всего человечества!.. Конечно, об этом, может быть, смешно и мечтать!
— А почему смешно? — ответил отец на эту исповедь горячего сердца. — Дипломатия — это, брат, большое дело. А только знаешь… — он встал, прошелся, — меня эти разговоры… самого взбаламутили, Бориска! — признался он. — Вот я говорил тебе о своей молодости, о жизни. А спроси меня: думал я тогда о жизни? Не знаю. Да и о чем?.. Я — пастух, батрак… Ну о чем я мог думать? Думать я потом научился. Красная Армия, партия, дружок мой Герасим Новиков, с которым мы вместе Сиваш переходили, — он там, на дне его, и остался, — вот кто меня думать научил. И уж тогда я в батраки идти не захотел. Нет! Я в чернорабочие пошел, потом в кочегары, в литейщики, и тут я нашел себе дорогу жизни. А чтобы мечтать о том, до чего ты дошел в своих думах, — нет! Разве можно мне было? А теперь слушал я сейчас тебя и подумал: «Почему бы рабочему парню из фамилии Костровых в самом деле и не быть дипломатом?»
— Вот-вот! — обрадовался Борис. — Ведь это самое главное сейчас — борьба за мир! Самое решающее! А мне… Я тебе откровенно скажу, папа: мне хочется быть на самых решающих позициях!
— На самых решающих? — переспросил отец, пытливо всматриваясь в сына. — Это ты правильно! Другой, как рыбка какая, под бережок норовит подбиться, под коряжку, а тебя на самую быстрину тянет — это хорошо! Каждый человек должен что-то обозначать в жизни. В этом ты, Борис, молодец! Но только, скажу я тебе, не все ты концы с концами связываешь.
— Почему?
— А откуда у наших представителей сила берется, подумал? Вот оно, брат, где решающее, — отец вытянул свои большие, узловатые руки. — Мы, литейщики, сталевары, угольщики, землеробы, — вот кто им дает силу! Работа наша! Труд! Они нашу силу чувствуют за собой, народную силу. А если б не это, разве могли бы они так говорить? Вот на Волге сейчас, для которой мы насосы на землеройные снаряды льем… Это да! Это я понимаю! — продолжал Федор Петрович. — От самого сотворения мира текла она, матушка, своим чередом, а толку… Ну, разве что плоты по ней гоняли. А теперь мы ее работать заставляем. А ведь это Волга, не фунт изюму! Уж она, если возьмется, если мы ее впряжем в хомут, это, братец ты мой!..
Отец не договорил, но Борис и сам мог представить, что получится, если Волгу, а за ней и другие могучие реки «впрячь в хомут».
— А ты говоришь — решающее! Конечно, дело твое! Дорог много, и все они у нас к одному ведут. Но если говорить о решающем… Не знаю! Я человек рабочий. Я считаю, что решает все-таки труд человеческий. Жалко мне, конечно, задор твой молодой сбивать, — смелость, говорят, города берет. Но — думай сейчас, и так и этак думай, чтобы все видеть и предвидеть, чтобы потом назад оглядки не было. А там смотри! Тебе жить!
Легко сказать: смотри и думай! А куда смотреть, как думать? И что выбирать? А выбирать нужно. Это отец правильно говорит: пора! Десятый класс!
* * *
Это чувство повышенной ответственности Полина Антоновна все чаще и чаще стала отмечать у Бориса при решении разных, возникающих в жизни коллектива, вопросов: «Мы — десятый класс!» И не у него одного.
Ребята стали солиднее, взрослее, — они уже действительно «дяденьки», молодые люди. У Вити Уварова пробивались усы. Плечи у Бориса еще больше развернулись, он стал мужественнее, молодцеватей, на подбородке у него курчавилось несколько одиноких волосков, и Полина Антоновна подслушала его разговор с Витей о том, какая бритва лучше — «опасная» или «безопасная». Игорь Воронов совсем вырос из своего пиджачка — рукава ему чуть не по локоть. Валя Баталин тоже вытянулся и от этого стал еще больше гнуться, но глаза его светились все тем же детски наивным светом. У Саши Прудкина — настоящий баритон, да и все ребята стали басить, только Дима Томызин сохранил свой смешной, мальчишеский тенорок.
Даже Вася Трошкин казался значительно степеннее, завел новую прическу, ходил более ровно и спокойно, не толкаясь. Он стал постоянным корреспондентом стенгазеты, и его даже ввели в редколлегию. И учиться Вася старался лучше, но это у него не всегда получалось: не хватало выдержки, воли, терпения — то возьмется за дело горячо и ретиво, то опять вдруг распустится и ослабнет.
Полина Антоновна отметила у себя в дневнике классного руководителя следующий случай.
Однажды, войдя в класс, она заметила, что в форточке нет стекла.
— Кто разбил стекло? — спросила она.
— А это не мы! — ответил Саша Прудкин. — Это, видно, во второй смене или вечером кто-нибудь. Когда мы пришли, его не было.
— Не было? — переспросила Полина Антоновна, обводя глазами класс.
Вася Трошкин поднял руку.
— Нет, Полина Антоновна, это я разбил. Не разбил, а так вышло. Я стал закрывать форточку, и стекло выпало.
— Хорошо, что сказали! Очень хорошо! — похвалила его Полина Антоновна. — Я скажу завхозу, что это произошло случайно и я знаю об этом.
Полина Антоновна считала вопрос законченным, но на комсомольском собрании Борис неожиданно снова поставил его.
— Как же так получилось? — спросил он Сашу Прудкина. — Ты сказал, что стекла в форточке не было, а Трошкин говорит, что стекло разбил он. Почему?
— Мне показалось, — не моргнув глазом, ответил Саша. — Когда мы входили, по-моему его уже не было.
— А по-настоящему?
— Я могу отвечать только за то, что мне показалось, — развязно ответил Саша. — Может, это субъективная истина… А вообще смешно на комсомольском собрании говорить о какой-то форточке. Подумаешь какой вопрос!
— Да, вопрос! — твердо ответил на это Борис. — Ты, значит, не знал, что стекло разбил Вася?
— Нет, не знал!
— Ну что ты врешь?! — вскочил вдруг Вася Трошкин. — Ты же рядом был, и когда стекло полетело вниз, ты еще сказал: «Пошло!»
— Ну, — спросил Борис, меря взглядом Сашу Прудкина, но тот молчал, потупив глаза. — Ну? — еще раз спросил Борис.
— Ну, соврал! — сказал Саша, видимо считая, что этим признанием все снимается.
— Нет, ты подожди! — вмешался Игорь Воронов. — А почему соврал?
— Почему, почему… Ну что вы, ребята, правда, навалились на меня? Ну, ошибся… Ну, извиняюсь!
— А ты не перед девочкой тут, чтоб извиняться, — заметил Витя Уваров. — Это перед девочками извиняться надо. А ты на комсомольском собрании, здесь отчет давать нужно!
Так мелкий случай, мимо которого Полина Антоновна прошла, вдруг вырос в большой разговор о чести, о честности и правдивости как непременной черте комсомольца. Но важней всего было то, что это было сделано самими ребятами, — сами они поставили этот вопрос и сами разобрались в нем, так что Полине Антоновне не пришлось даже открыть рта.
На следующем собрании Игорь поставил вопрос о Феликсе. Накануне все три десятых класса ходили в Планетарий на лекцию по астрономии, и там десятый «А» отличился: кто-то толкнул контролера, проверявшего билеты, он хотел задержать толкнувшего, но остальные решили выручить товарища, поднажали и, как они сами смеялись потом, «взяли Планетарий штурмом». Феликсу это понравилось, и он в разговоре с Сашей сказал:
— Вот это товарищи! А наши бы нет! Наши бы не поддержали!
Игорь слышал этот разговор и поставил на комсомольском собрании вопрос: что значит хороший коллектив и правильно ли поступили ученики десятого «А»?
