— Драныкин! — ору я.

В ответ ни звука. Хожу туда-сюда. Хотя этот Драныкин и худой, но ладони у него мозолистые, и весь он мускулистый и, должно быть, сильный и работящий. Любовный запой у него? А мне какое дело, чёрт возьми! Мне через месяц надо ехать, чтоб к осени быть там. Когда там начинается зима?

Наконец-то он пообедал. Белый платочек удаляется по берегу. Видимо, она из какой-то деревни. На худой роже моего напарника блаженная улыбка. Он и не думает браться за пилу, растягивается на траве рядом с козлами.

— Что ты суетишься так? — говорит он, глядя в синеву неба, закладывая руки под голову. — Никуда от нас дрова не убегут…

— Это жена твоя?

— Нет, не жёнка… ах ты, господи, до чего ж хорошо вокруг! — Он садится. — Тебя как зовут?

— Борисом.

— Меня Фёдором… Вот скажи ты, Борис: когда жил в деревне, целый год… да какой там год — поболе — убивался по ней, а она ни в какую! Плюнул я, устроился сюда, жить стал у дядьки родного, в деревню ни шагу. Дак она теперь каждый день шесть километров сюда, шесть обратно вышагивает!

Мне ясно: он в невменяемом состоянии, ему наплевать на эти плахи, на деньги. Он сейчас счастлив. Что мне делать?

— Сама упросила, чтоб я пришёл сегодня в деревню…

— Если завтра хотя бы к девяти утра не явишься сюда, я тебя побью, — говорю я спокойно.

Он улыбается. Я беру пилу, топор.

— Не улыбайся. Чтоб завтра с утра был здесь.

Я не знаю, что ещё сказать. Иду прочь.

Назавтра он приплёлся из деревни в начале одиннадцатого.

— Ты будешь работать?

Он улыбается. По лицу я не могу его ударить. Я лягнул под зад.

— Бери пилу!

— Ты гляди, ты гляди! Ты чего это? — В глазах его испуг.

Состраиваю злую рожу, говорю, что изметелю сейчас так, что он забудет не только эту девицу, но и мать родную. Угроза подействовала, работаем молча до часу дня, покуда над кустами не появляется белый платочек.

Я машу рукой, зову девушку сюда, но она не идёт.

— Федя, скоре-ей! Борщ осты-ынет!

На этот раз Драныкин обедает около двух часов, а потом то и дело посматривает на свои часы. Ровно в пять выпускает из рук пилу, и никакими угрозами его не удержать.

— Слушай, Драныкин, достань мне в деревне лучковую пилу. На время. И можешь вообще не приходить сюда.

— Ты сам будешь?

— Да.

Он даже подпрыгивает от радости. Ударяет меня, по плечу.

— Я сейчас сбегаю в деревню?

Через час приносит две пилы: одна с широким полотном, другая с узким.

И две недели я работаю на берегу с утра до темноты. А Драныкин, притащившись часов в десять из деревни, дремлет возле поленницы.

Если кто идёт от конторы в нашу сторону, я бужу его, он хватает топор, колет дрова. А после часа уходит в кусты, и больше и не вижу его до следующего утра.

Ни с молодой хозяйкой, ни с Гришей в эти дни я почти не разговариваю. Усталый, я молча ужинаю, сразу ложусь спать. У изголовья я поставил свой чемодан. Покуда не усну, правую руку держу на нём: рука очень устаёт, а локоть ужасно ноет. Когда же рука приподнята, боль в локте проходит быстрей, и я засыпаю.

Так проработал две недели. В субботу я поколол все чурбаки, сложил дрова. Прикинул, сколько сделано. Мне казалось, я наработал много, но вышло в среднем около пяти кубометров в день. Что ж, ладно. Солнце ещё не село. Я покурил, окунулся в Тихвинке и отправился домой. Когда переодевался в комнате, увидел, что Гришина роба висит на спинке кровати. Наверно, к своей подался. С хозяйской половины не доносится никаких звуков. Трогаю щёки ладонью, смотрюсь в зеркальце. Надо побриться. Поем и схожу в город.

В самоваре у хозяек всегда горячая или тёплая вода. Старуха лежит на печи, через полуоткрытую дверь замечаю молодую хозяйку, молча лежащую навзничь на кровати. Ощущаю какую-то тревогу. Но подобное чувство частенько набегает на меня в эти месяцы. Встряхнувшись, прогоняю тревогу. Бреюсь, напевая. Надев чистую рубашку, иду в горницу.

— Бабушка, что так тихо в доме? — бодро говорю я, сажусь за стол.

Старая хозяйка заворочалась, что-то проворчала. Выходит из боковушки подать мне обед молодая хозяйка. Сразу замечаю, что сегодня она не Верка, не Вера Николаевна, а какая-то новая женщина. Молча ставит передо мной тарелку щей, на середину стола большую сковороду с картошкой и мясом. Не говорит ни слова, веки опустились ниже. Молча смотрит на дверь, в окно и садится на лавку.

— Ты не видал наших? — спрашивает она.

— Нет. — Я не знаю, кого это «наших". Может, ребята её приехали. Они должны на месяц приехать сюда.

— Случилось что, Вера?

— А что ж это, не случилось, когда человека судить будут?

— Кого судить?

Она смотрит на меня.

— Ты не знаешь? Вадима Иосифовича. Какого-то дурака убило там у него на стройке, а его судить будут. Господи, уж какие гадюки-разгадюки живут, и с ними ничего не случается, а такого человека — судить! Скажи ты мне, студент, вот что ж это такое? Как жизнь устроена, а? Ведь он чтоб обиду какую сделать другому — никогда ж и не подумает!

Из коридора доносится топот ног. Молодая хозяйка встаёт, смотрит на дверь. Гриша и прораб Ермолаев приносят свёртки, кульки. Прораб в новом костюме, лицом немного осунулся.

— А, студент, — говорит он весело, пожимает мне руку, — говорят, ты все деньги воднотранспортной конторы решил в карман положить — с утра до ночи работаешь? Давай тарелки, блюдца. Вера. Что приуныла? — Вера бросается к шкафу с посудой. — Я шучу, — говорит прораб, — деньги всем нужны, а студенту особенно. Будь моя воля, я б хорошим студентам платил минимальный оклад линейного персонала. Да. Конечно, начиная с третьего курса, когда специальные предметы пойдут.

— Что ж, куда далеко зашлют или тут поблизости оставят? — спросила старуха с печи.

— Как решат, — сказал прораб. — Ну, садимся за стол. Мне пить нельзя, угощайтесь. Давай, Григорий, командуй. Я не буду. Я подписку дал, что из Кедринска никуда, да уж сюда выскочил на воскресенье.

— Что у вас случилось? — спросил я.

— Сорвался плотник с лесов. Разбился. Мальчишка совсем.

— Вы виноваты?

— Как тебе сказать. Должно быть, я. Нет, леса прочные были, я проверял. Там провод от переноски оголился, парень взялся за него. Понятно, ударило. От неожиданности шарахнулся и сорвался. За месяц у меня три несчастных случая. Два обошлись травмами, а третий — гранитом. Что делаешь у водников?

Я рассказал.

— Это нищая организация. Надо было тебе ко мне приехать. Впрочем, и сейчас можешь устроиться. Едем завтра со мной?

— Я через неделю уезжаю совсем, — сказал я.

Прораб кивнул и встал.

— Ну, ужинайте, друзья, а я пойду отдохну. Я на боковую. Завтра, если будет такая погода, пойдём искупаемся? — Он смотрит на меня.

— Пойдём. Обязательно.

Вера молча уходит следом за прорабом в боковушку. Мы с Гришей молчим. Старуха смотрит с печи на нас, на накрытый стол.

— Бабушка, иди с нами посиди, — зовёт Гриша.

Старуха не отвечает. Мы сидим ещё некоторое время за столом и уходим в город.

В скверике на главной улице много гуляющих. В саду танцы. Мы с Гришей прогуливаемся вдоль, гостиного двора. Если его возлюбленной удастся сегодня улизнуть из дому, она должна пройти здесь.

— Ты только не подавай виду, что знаешь её, — просит Гриша, — а то испугается. Стеснительная женщина… Спокойно, спокойно, студент, — тихо говорит он. — Дай-ка папироску.

Мы закуриваем. Мимо нас проплывают густые смоляные волосы. Мельком улавливаю косой разрез чёрных глаз. С сумочкой в руке, она посматривает на витрины магазинов. Возле одной витрины останавливается. Мы огибаем гостиный двор, Гриша кивает мне, подмигивает. Направляется в монастырь, а я в город.

Вот свободная скамейка. Сажусь. Танцплощадка поднята над землёй метра на полтора, огорожена заборчиком. Вокруг неё снуют подростки. Перед входом на танцплощадку стоят и смотрят на танцующих несколько девушек. Две из них направляются по дорожке ко мне. Тихо разговаривая, проходят мимо. Мне грустно. Вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, чужим здесь. Ни до кого мне нет дела, и я никому не нужен.