Часа через полтора Люба сидела у меня в сарайчике на колесе. Улыбаясь и болтая ногами, говорила:

— Ты не думай чего плохого обо мне, я и на самом деле не взаправду говорила такое Ваське. Это я так. Новый человек услышит мои слова и тотчас начинает мне политику читать. А мне смешно. Ну, а Васька ещё мал, он ничего не понимает. Что ж, ты будешь большим учёным? — вдруг спросила она.

— Каким-нибудь буду.

— Ты важным станешь, — сказала она, — с таким портфелем будешь ходить. Нас встретишь, так и не признаешься!..

Почти ежедневно с утра я отправляюсь в институт.

— Пока ответа нет. Но вы не волнуйтесь, всё будет хорошо, — говорит мне секретарша.

Езжу на Васильевский остров, купаюсь в заливе. На том месте, где я два года назад купался по утрам, насыпали пляж. Но народу бывает мало. Ленинградцы почему-то теснятся на камнях у Петропавловской крепости.

Мир вам, добрые люди. Тебе, Гриша Бубнов, желаю поскорей вернуться к жене. Верке — Вере Николаевне — дождаться мужа. Старой хозяйке пусть кто-нибудь скажет, что Гитлер пойман и повешен. Представляю, она перекрестится и произнесёт: «То-то же, от бога никуда не уйдёшь, попался, изверг!..» Шуре желаю, чтоб с ней остался навсегда низенький мужичок со скрипучим голосом. Люба пусть дождётся своего парня. Мир всем вам и любовь.

Я опять студент. Не совсем полноценный — без стипендии. Вначале мне не хотели дать и койку в общежитии. Когда я прочитал выписку из приказа директора о зачислении меня студентом, я поехал с этой выпиской к бочкообразному коменданту.

— Всё это хорошо, — сказал он, — но я не получил указания на вашу прописку. Я вас не могу прописать. Мне нужно указание от заместителя директора по хозяйственной части.

Я направился опять к знакомой секретарше.

— Но вы же об общежитии ничего не говорили, — сказала она, — вы же не просили его. Я думала, вы в городе живёте… Дайте, пожалуйста, ваш паспорт.

Я подал.

— Вот так номер, — говорила она, — как же теперь быть? Есть распоряжение директора второгодников зачислять без общежития. В приказе о вас ничего не оговорено. Вы уже студент. И прежде вы жили в общежитии. Значит, вас надо вводить в первобытное состояние, — она улыбнулась. — Ох и достанется же мне на орехи! Как же быть, как же быть… Знаете, теперь уж вам самому придётся идти к Никодиму Петровичу. Напишите заявление насчёт общежития и сами несите ему. А то он меня съест с этим заявлением: я же виновата. Во вторник у него приёмный день, приходите к десяти.

Во вторник Никодим Петрович, человек с круглым и совершенно голым черепом, принял меня.

— Нет, нет, — сказал он, прочитав заявление, — общежитие дать вам не можем.

— Но мне жить негде.

— Поступайте в другой институт.

— Я студент этого института, — сказал я, — зачем мне идти в другой?

— Мы зачислить вас не можем.

— Я зачислен. Я студент.

Он вызвал секретаршу, та подтвердила, что я зачислен студентом.

— Как же так? — спросил он сам себя. — Ничего не понимаю, — он хотел взглянуть на секретаршу, но её уже не было. — Вы не прописаны в Ленинграде?

— Нет, — сказал я.

— Ничего не понимаю, как же это вы проскочили, — проговорил он, глянув на моё заявление. — Картавин, — прочитал он вслух, — а стипендию вы не собираетесь просить? — Возможно, он осерчал на меня. И даже не на меня, а на то, что, как он выразился, я проскочил. «Проскочил», — подумал я и усмехнулся.

— А что, и стипендию можно получить? — сказал я.

— Вот, вот, — сказал он, — так-то оно и получается. А вы знаете, что каждый студент обходится государству около пяти тысяч рублей в год? — Он смотрел на меня, я на него.

Видимо, он ждал какого-то ответа, а я почувствовал, что больше ни слова не скажу.

Никодим Петрович смотрел на меня, я на него. Он выдвинул ящик стола, достал пачечку листов бумаги, скреплённых большой скрепкой. На листах столбики фамилий. В первое мгновение мне подумалось, что это стихи.

— Вот сколько вас, — проговорил он, — целое стадо.

— Кургузов есть там? — Да, этот вопрос выскочил из меня.

— Кто?

— Это я так, — сказал я.

Покуда он не упомянул о стоимости года моей жизни, я чувствовал себя человеком. Теперь я спокойно смотрел на него. Даже равнодушно.

— Так-с, что же нам делать? — спросил Никодим Петрович.

Я пожал плечами.

— Мне негде жить.

Он взял ручку. Подумал. «Предоставить общ.» написал он и расписался.

Секретарша встретила меня вопросительным взглядом. Я показал ей своё заявление. Она облегчённо вздохнула.

— Замечательно. Я рада за вас. Теперь уж заместитель по хозяйственной части подпишет сразу. Давайте я сама снесу ему.

Минут через десять заявление было опять в моих руках.

— Спасибо, — сказал я секретарше.

— Не за что. Я рада за вас. Вам повезло.

Я засмеялся:

— Мне не повезло, я просто проскочил. Так сказал Никодим Петрович.

— Ха-ха-ха! Он сегодня в настроении!

— До свиданья.

— Всего доброго. Устраивайтесь. Больше не делайте ошибок!

— Постараюсь!

В голове мелькнуло — проскочил — и я рассмеялся.

Я живу теперь в корпусе энергомашиностроительного факультета. Койка моя в трёхместной комнате, у окна. Слева койка Димы Майченко, справа — Толи Скйрденко. Оба приехали сюда с Алтая. Они отличные, ярые баскетболисты. Почти ежедневно после занятий спешат в спортзал, носятся там с мячом. Потом обедают. Вернувшись в общежитие, падают трупами на койки и отдыхают, поругиваясь.

— Проиграли из-за тебя, Скирда, — говорит Дима в подушку, — три паса и два таких броска изгадил!

— Из-за тебя, — глухо отвечает Скирденко, — надо было прикрывать этого Фёдорова. А ты по краю носился. А зачем — и сам не знаешь. Тебе вторые очки надо надеть, чтоб игру видеть.

Начинается перебранка. С первого по десятый класс они учились вместе, сюда приехали вместе. Родители их хорошо знакомы между собой. И они как бы братья. В серьёзный момент будут стоять друг за друга до последнего. Но в обыденной жизни послушай их посторонний — подумает, что они заклятые враги. Мне кажется, им вместе скучно.

У Скирденко монгольский тип лица, он более замкнут, чем Дима, который поёт в институтском хоре и очень общителен. Дима — староста группы. Тетради носит в портфеле. Очки придают его русскому лицу степенный вид. Когда Дима задержится в институте, заявится в комнату позже своего друга, да ещё чем-нибудь огорчённый, угрюмый, Скирден-ко вытянет руку, укажет на него пальцем.

— Ге-ге-ге! — закричит он. — Смотрите, кто пришёл: профессор Майченко! Староста-провокатор! На кого доносил в деканате? Ха-ха!

Если Дима расстроен, не обращает внимания, скажет:

— Болван, — и выйдет из комнаты.

Если настроение у него нормальное, он говорит мне:

— Нет, Борис, ты видел когда-нибудь такого типа? И ты веришь, сколько лет знаю его, он всегда такой.

А в следующий раз они меняются ролями. Славные ребята. Оба на два года моложе меня. Не знаю, изменился ли сам я, но весь новый мои курс, мне кажется, отличается от прежнего. Этот шутливый, ребячливый. Беспечный.

На курсе много ленинградцев. Я занимаюсь в одной группе с Майченко и Скирденко. В нашей группе добрая половина — ленинградцы; они, на мой взгляд, излишне развязны, самонадеянны. Весь третий семестр я почти не общаюсь ни с кем на курсе.

Первым из бывших моих однокурсников я повидал Зондина. Я шёл в столовую. Передо мной торопился туда же студент с шевелюрой пепельных волос, полы пиджака были распахнуты, каблуки скороходовских ботинок стоптаны, а брюки измяты. Он курил. В очереди я оказался сразу за этим студентом.

— Борщ, гуляш и компот, — быстро сказал он кассирше, сунул ей пятёрку. Оглянулся.

Я увидел выпуклые надбровные дуги, худые щёки, обнесённые рыжеватой щетиной. И я узнал его. Проследил, за какой столик он сел, и примостился за соседним. Двигая бровями, обжигаясь, Зондин хлебал борщ. Быстро съел второе, залпом выпил компот, встал и вытер губы платком.