Баранкин уволился из школы, уехал в Курск. Семья его пока здесь.

С Юркой мы вместе готовились к экзаменам за девятый класс и неделю назад сдали последний.

Летом уехала поступать в институт сестра. В доме сразу стало заметно тише. Проснувшись утром, по привычке смотрю в сторону её кровати. Со сна даже хочется сказать что-то. Но сестры нет. На кровати гладкое розовое одеяло, маленькая подушечка. А на стене старенький коврик, который знаю, кажется, со дня своего рождения: избушка, от неё вьётся коричневая тропинка. По тропинке идёт девочка с лукошком, а навстречу ей серый волк, вывалив длинный язык.

Мама, проходя через нашу комнату, останавливается. Смотрит молча на пустую кровать, на коврик. Поправит подушку, хотя она нисколько не измята, погладит её рукой. Вздохнёт.

Как-то неожиданно я заметил, что она постарела. Морщинки у глаз, возле губ разрослись. Щёки немного опустились. Прежде не замечал её уродливых пальцев, твёрдых, изогнутых. Не замечал седины в волосах, они были гуще и вились. А теперь не вьются. Иногда, ещё не проснувшись окончательно, чувствую на себе её взгляд: она примостится на краешке кровати, смотрит на меня, водит ладонями над моей головой, едва-едва касаясь волос. Мама побывала в Курске. Привезла от своей сестры альбом с довоенными фотографиями. Вечером, покончив с бесконечными делами, любит открыть альбом.

— А вот ты, Боря, — это перед Новым годом… Тебя одного усадили, а ты обиделся. Рожица кислая…

И она долго-долго разглядывает фотографию. Грустно-задумчиво улыбается своим мыслям.

Посмотришь на фотографию, на маму. И радости твои и печали отлетают куда-то. Грусть мамина вселяется в тебя. Тихо в комнате, тихо на дворе, куда дверь распахнута настежь. Отец не спит, отдыхает, как обычно сбросив сапоги, которые носит в любую жару. Вокруг лампочки кружатся ночные мотыльки, бьются о неё, падают на стол. Подойдёшь к маме, обнимешь её за шею. На некоторое время исчезнет, улетучится из тебя сознание того, что ты уже взрослый, сильный. Превратишься мигом в мальчишку на фотографии. «Как я тебя люблю, ма», — хочется сказать, но не говоришь этих слов. И тут же подумаешь, что ты взрослый, сильный. Скорей бы кончить школу, скорей! Стать самостоятельным!

Заметил я в эти дни, насколько стар и слаб отец, хотя он по-прежнему держится бодро. Не жалуется на недомогания, на усталость. Продолжает ворчать за каждый пустяк. Чаще рассказывает, как воевал в первую мировую войну, в гражданскую. О последней войне говорит мало, да я и не спрашиваю о ней. Стоит ему заговорить, вспоминается тот проклятый вечер, когда я с таким волнением выложил историю Фаддея Петровича, Баранкина, Игушина. Он не возмутился, сказал: «Ну и что же?», а потом: «А где он работает?» И всё. Он и мама охладили моё возбуждение. Они, как и весь город, пошептались об этом между собой. Как и учителя в школе. Будто сами совершили преступление, а не кто-то другой. И на том дело кончилось.

Мне стыдно, неловко, жалко отца.

Он часто повторяется в своих рассказах.

— Ну, это уж я слушал, — говорю я, вставая, — прошлый раз. Я пойду…

Лягва уехал в Москву, Юра Игушин — в какой-то лагерь под Воронеж. Славка, что называется, ошалел. Обложился учебниками, словарями, книгами по истории революции. Читает дни и вечера напролёт, конспектирует. Увлёкся стихами. И сам, кажется, пишет. Зайдёшь к нему, вздрогнет, сунет листок бумаги в стол. На листке короткие строчки столбиком… Слава составил себе расписание для самостоятельных занятий на месяц вперёд. Предложишь ему: «Пойдём на речку!» Он тянется к расписанию, красиво разлинованному цветными карандашами. «Не могу, не могу… Вечером искупнусь…»

Отправлюсь к Витьке. Он ждёт меня. Он продолжает расти, вытягиваться. Наверное, скоро станет раза в два выше меня. Но он нездоров: его скручивает малярия, стал жаловаться на головные боли. Без кепки или соломенной шляпы не может находиться под солнцем.

— Ты куда? — спрашивает он спокойно, откладывая книгу.

— Может, половим рыбки саком?

— Давай.

Девчонок наших тоже нет в городе. Сивотина гостит у родственников в Ленинграде. Сухорукова — где-то в деревне.

А вскоре уезжаем с Витькой в лес. Лесничество выделило КЭЧи новый участок для порубки. Где-то километрах в шестидесяти от города. Там несколько делянок вокруг деревеньки Ильпаньково. Начальником нового участка отец назначил пожилого бойца Потапова.

В Ильпанькове мужиков нет, вернее, их мало. Военнослужащих в КЭЧи тоже мало. Рабочих Потапову не хватает, чтобы разделаться с лесом в срок.

Каждый свой приезд в город он сокрушается об этом.

— Возьмите нас с Витькой, — сказал я ему, — до осени поработаем. А?

— Валяйте! — сказал он весело. — Жить будете в моей избе.

И через день, рано утром, едем с Витькой и Потаповым на линейке в это Ильпаньково.

— У нас пруд есть, река Талька, — говорит Потапов, — в пруду карпов много, а река тихая, старинная. Даже бабы сомов ловят.

— Почему старинная?

— Безлюдная, — говорит Потапов, — её не курочили: рыбу не глушил никто.

В пролётку запряжена Зорька. Она смирилась с хомутом. Но тяжести на ней не возят, она может надорваться, потому что медленно не умеет возить поклажу. И зимой её запрягают в маленькие саночки, а летом в пролётку.

За рекой свернули в лес. Дубы и клёны у дороги толстые, ветки их закрывают небо. Здесь тихо и прохладно. Витька дремлет, привалившись к мешку с овсом. Я знаю, что вправо от этой дороги Никитин овраг и пещеры, где мы жили при немцах. Кажется, это было давным-давно: бомбёжки, немцы, расстрелы… Я хочу вспомнить что-то из того времени, что-то очень важное. Но что именно?

Мягко тарахтят колёса пролётки. Широкая спина Потапова слабо покачивается.

— Витька, — говорю и, — Витя!

Но он продолжает дремать. Смотрю на его белые брови, ресницы. Где мы будем через год, думаю я, через два, три года? Какими мы станем?.. Три года! Загадывать рано на такой срок. В будущем году окончим школу, а потом…

— Ну, вот и приехали, — говорит Потапов. — Виктор, прибыли! — весело добавляет он.

В Ильпанькове избы покрыты соломой. Перед каждой избой амбар. Солнце уже поднялось над лесом. На улице ни души.

— Бабы на сенокосе. — Потапов останавливает Зорьку у своей избы. — Эй, кто дома? — кричит он. — Принимайте работников!

…Делянка наша на пологом склоне. Дубы повалены весной, и все без веток. Если б не пеньки, можно б их просто скатывать к дороге. Там укладываем их в штабеля. Но пеньки мешают, приходится таскать брёвна лошадьми. Кроме меня и Витьки на делянке ещё трое. Деревенские парни Павел и Гришка, работящие, весёлые и добродушные. И Пётр Курков, по словам Потапова, уркаган и бродяга. Лошадь ему Потапов не доверяет, и тот работает ломиком. Выворачивает из земли слежавшиеся брёвна, цепляет за них верёвочную петлю. Он коренаст, сухощав и молчалив.

Погода стоит жаркая, ветер в лог не проникает. Но работаем в рубашках и брюках — оводы не дают раздеться.

Ежедневно возвращаемся из лесу с одной, мыслью: сейчас поедим и завалимся спать. Но вот поели, искупались в реке — усталость как рукой сняло. С Павлом и Гришкой отправляемся на посиделки.

Мужиков и парней почти нет в деревне. Девушек много, и все красавицы. И есть старики. Если встретишь старика, он непременно поклонится, иной и шапку снимет.

— Бог в помощь! — приветствует.

— Бог в помощь, дедушка! — ответишь ему.

И улыбаешься, провожая взглядом сгорбленную спину, мокрую от пота. Шагаешь дальше, сильный и здоровый, уверенный, что скоро, совсем скоро начнётся какая-то новая, интересная и серьёзная жизнь.

Чуть свет в зале появляются две уборщицы, с ними рыжий милиционер; он медленно передвигается между скамейками, то и дело повторяя:

— Граждане, вставайте! Граждане, проснитесь!