— Я глупость сделала, что уехала оттуда. Очень жалею. Знаете, как там говорят: «Европа, Европа!» Пожила я полгода в этой Европе. Хватит с меня… — Она резко бросает окурок в урну, начинает что-то шептать соседу.

Моя очередь. Сухощавый инспектор по кадрам выслушивает меня.

— Да, простым рабочим мы можем вас взять, — говорит он, — подавайте документы.

Снимаю копию с аттестата зрелости. Получаю характеристику. Сдаю документы, прохожу медицинскую комиссию — всё великолепно.

В следующий раз мне говорят:

— Теперь ждите. Мы вас пригласим.

Домой ничего не сообщаю. Напишу, когда буду уже в Магадане.

Новый год встречаю в своей комнате. Никому из приятелей не говорю о принятом решении.

На Казначейскую улицу не приглашают, еду туда.

— Ждите, ждите, молодой человек.

— Но скажите, берёте меня?

— Думаю, что да. Но окончательное решение выносит начальство. Подождите немного…

Решаю всё же сдавать экзамены. Но когда вхожу в аудиторию, вижу Бродковича, сидящего за столом, товарищей у доски, в голове срабатывает: сейчас или никогда. Беру билет. Сейчас или никогда. Я смотрю в билет и возвращаю его обратно.

— Я не знаю.

— Хотите второй взять?

Беру второй, замечаю номер — девять — и опять возвращаю.

— Вы больны?

— Нет, я здоров.

— Вам «двойку» поставить?

— Пожалуйста.

— Послушайте, Картавин. Вы можете объяснить своё поведение? — Я молчу. — Вы ничего не хотите мне сказать? — Я молчу. — Пожалуйста.

И я вижу, как он выводит в моей зачётке «неудовлетворительно».

Резвым мальчишкой я вылетаю из аудитории. Соображаю, как набросятся с расспросами на меня однокашники.

— Потом, потом! — кричу я, отбиваясь от них.

День морозный, безветренный. Снег блестит на кустах. За трамвайной линией магазин и ларёк, где продают пиво. Продавца зовут дядей Гришей.

Где пробродил весь день и вечер, я не помню. Помню, что на почтамте написал письмо Николаю, смотрел какой-то фильм, сидел в кафе, в пельменной. В общежитие вернулся ночью в расстёгнутом пальто, весь обсыпанный снегом.

Усевшись на диван, городил вахтёрше тёте Маше какой-то фантастический вздор о Дальнем Востоке, о бурях магаданских, которые валят людей с ног, и потому так ходят по улицам, держась за специальные верёвки.

Бес сдал на «четыре» по шпаргалке. Утром, когда я лежу в постели, он, суетясь у своей тумбочки, бросает на косые взгляды, тут же отворачивается, смотрит в потолок. Он взволнован. Всегда он завтракает в буфете, теперь усаживается пить чай в комнате.

— Что ж тебе такое досталось? — не выдерживает он.

— Пошёл вон, — говорю я и улыбаюсь. Мне забавно смотреть на него.

— А я-то при чём? Пересдашь!.. И ни одного вопроса не знал?

— Отстань, Бес. Я не хочу с тобой разговаривать.

— Тебе разрешат пересдать, — успокаивает он меня.

— Ты скот, Бес.

— Да я чем виноват-то? Чего ругаешься?

— Хочешь, я тебе физиономию начищу? — спросил я и сел.

Проснулся Пряхин.

— Ты что, провалил?

— Да.

— Здорово он гонял тебя?

— Да. По всем лекциям гонял, негодник.

— Ишь ты… Ну ничего, пересдашь.

— Пересдам!.. Я, Федя, не буду пересдавать и вообще сдавать.

Пряхин сел, вытянул свои длинные мускулистые ноги.

— В чём дело? Ха-ха! Ты шутишь? — спросил он.

— Не шучу, брат: семейные дела, понимаешь? Получил письмо вчера… И попрошу тебя: не расспрашивай ни о чём.

— Да… Так-так… Гм… Очень серьёзное что-то случилось?

— Очень серьёзное, Федя. Оставим этот разговор.

Одевшись, я опять ухожу из общежития: пущенная мной утка за день успевает влететь в уши всем, кто знает меня. На четвёртом этаже её начинят своими догадками. И приставать с вопросами ко мне не будут.

Так и получается. На следующий день при мне даже речи не заводят о провалившихся, о кандидатах на отчисление. В проходной встретился с Величко.

— Борис, — сказала она ласковым голосом, — ты не пойдёшь с нами в кино?

— Нет, Таня. Мне не до кино.

До конца сессии я живу в приятном ожидании. С деньгами стало туго, но на заработки ходить нет желания. Никто не спрашивает меня, почему я не еду домой. Должно быть, видят в моём поведении какой-то смысл.

По утрам с удовольствием слушаю детские передачи по радио; мысленно я уже в пути.

Двадцать третьего января, в последний день сессии, я не выдерживаю и еду на Казначейскую. В приёмной опять народ, но я прохожу к инспектору по кадрам без очереди.

Узнав меня, он встал.

— Приказ пришёл, — произнёс он, — можете успокоиться. Теперь ждите. Навигация в Охотском море начинается в мае месяце. Период штормов закончится, и тогда мы вас всех отправим.

— Как вы сказали? — спросил я. — В мае?

— Или в начале июня, — сказал он, — об этом мы вас известим.

Я опустился на стул.

— А раньше?

— Раньше невозможно. Исключено.

— Скажите, а здесь вы работу временно дать не можете?

— Нет. Мы здесь никакой работы не ведём. Гуляйте, молодой человек! — Он улыбнулся. — Нагуляйтесь вдоволь, а то потом три года вы уж тут не появитесь!

Я медленно вышел от него, медленно побрёл по улице. Что делать? С институтом покончено, стипендию мне платить не будут больше; на днях появится приказ о моём отчислении. И я должен буду покинуть общежитие.

Надо устраиваться на работу, но только не в этом сером сыром городе. В деревню какую-нибудь уехать, но что я там буду делать? На завод не пойду. Эти огромные ящики с трубами я терпеть не могу. Вспоминаю, как распиливал дубы на доски с улыбающимся мужиком. Хорошо было. Но тут никто не пилит брёвна на доски вручную. Куда же деться?..

С утра до вечера пропадаю в городе. И вот, опять же в трамвае, наталкиваюсь взглядом на объявление: «Тихвинскому леспромхозу требуются на временную и постоянную работу рабочие. Обращаться к агентству по адресу: Литейный, 61». Прекрасно! Мне это и нужно. Устроюсь временно, поработаю до весны в лесу. Отлично.

Агент, женщина лет сорока, сидела в крохотной комнате первого этажа и читала роман Бабаевского. Она спросила мой паспорт. Открыла блокнотик, от руки написала мне направление, длинно расписалась.

— Поезжайте, — сказала она, подавая паспорт и направление, — дело к весне идёт, молока там попьёте!

— Спасибо. До свиданья, — откланялся я.

Из комнаты моей один только Бес уже уехал домой. Пряхин гужуется с земляками. Они нагружают его передачами в деревню. Койка его вся завалена свёртками. Яковлев зубрит электротехнику. Домой он не поедет, будет переводиться на электромеханический факультет, и ему надо досдавать электротехнику и химию.

На втором этаже стоит гул: ускоренники сдали сессию и веселятся. Они держатся обособленно от других студентов. На указания студсовета мало обращают внимания: спят днём, а ночами бодрствуют. «Охотницы» уже подолгу не томятся в красном уголке по вечерам, они все пристроились.

— Я еду сегодня, Федя, — сказал я.

— О, отлично, замечательно! Устраиваем отвальную.

— Как у тебя дела, Миша? — спросил Яковлева.

— Ничего… Химию я плохо знаю. Но попробую сдать. Ты на будущий год приедешь?

— Посмотрим. Зондина давно встречал? Как он сдал?

— Хорошо. Он уже уехал с ней к её родителям.

Мне вдруг стало жаль расставаться с общежитием, с этой комнатой. Может, я совершил очередную глупость в своей жизни?

— Пусть нам будет хуже! — крикнул я. — Мишка, иди сюда. Бросай учебник, отвальная сегодня!..

Поезд мой отходит в начале первого ночи. Вещи свои я оставил в большом чемодане под койкой. Весной я их заберу. Со мной небольшой чемодан, в нём бельё, две рубашки, свитер. В кармане только сорок рублей.

В Тихвине я буду утром. Отлично. В вагоне народу мало, в моём купе старичок с гладко выбритым крошечным личиком. В коротком полушубочке. Я то курю в тамбуре, то возвращаюсь в купе и растягиваюсь на полке. Вагон покачивает, бойко и весело постукивают колёса на стыках. За окном уже не видать огоньков. Мелькают столбы, стелется рядом с вагоном белая снежная полоса, а дальше за ней непроницаемая стена леса. Лес, лес… Славно, хорошо…