— Слушай, в эту субботу ты что делаешь? — спрашивает Костя.

— Не знаю.

— Свободен? Слушай, у нас одна девица празднует день рождения. Пойдём?

— А она знает меня?

— Чудак! Знает, не знает — какое это имеет значение? Уверяю тебя, весело будет!

В самом деле, думаю я, почему не пойти? Как раз и хорошо, что там незнакомые люди. Познакомлюсь. И в субботу я бреюсь, одеваюсь, и мы отправляемся на день рождения. В новой компании я беспечен, весел, болтлив. Вообще я становлюсь странным человеком. Вдруг в такой компании среди общего веселья мне скучно, захочется уйти, но я не ухожу. Предлагаю залихватский тост, пущусь отплясывать с какой-нибудь девушкой, ухаживаю за ней. В бодром настроении возвращаюсь домой. И дома мне скучно. Стал пропускать много лекций: сегодня один приятель предложит сбежать в столовую, завтра — другой, послезавтра — третий. Зондин уловил перемену во мне. На лекциях садится рядом со мной, в комнату стал чаще приходить. Если нет Пряхина, подолгу засиживается. Однажды, когда в комнате были только он и я, Зондин стал расспрашивать, как я провёл каникулы.

— Родители твои здоровы? — спросил он. И вздохнул: — А я этим летом не был у своих:

— Чего ж?

— Так… Мы были у её родителей. Съездили в Москву к её тётке. На тёткиной даче под Москвой пожили, а ко мне не успели съездить.

— Ты своим сообщил, что женился?

— Нет, — сказал он, помолчав, — и знаешь, — он поднялся, — мне кажется, она специально сделала так, что мы не поехали к моим. Да, да. Понимаешь, Борька, я теперь обдумываю, как всё было, и мне кажется, она подстроила: начну настаивать— ехать надо, а она вдруг заболеет. Слушай, что у них может болеть? — Зондин смотрит мне в глаза, зрачки его даже дрожат от внимания. Я узнаю прежнего Зондина, мне делается весело.

— Где? — говорю я.

— Где! В животе! Смейся, смейся сколько угодно: тебя я не стесняюсь, ты и Болконцев знали обо мне всё. Помнишь, в прошлом году по комнатам книга гуляла «Брак и семья», чья она была?

— Не знаю. Она от девчонок сюда попала. Они там штудируют подобные вещи. А зачем тебе?

— Так… Да, она обманывала меня с этими болячками в животе. — Он вздохнул, закурил папироску. — Улыбайся, смейся. Я б на твоём месте тоже смеялся… Знаешь, когда она говорит мне, я верю всему, а пройдёт время, я вспомню, где мы были, что говорили… Да что толковать: врёт она мне много! А про тебя и Болконцева говорит, что вы бабники. И знаешь, я верил ей. А какие вы бабники? Ну да и не в этом дело. А знаешь в чём?

— В чём?

— Да знаешь, как-то всё не так… После свадьбы, помню, когда мы остались с ней одни, со мной чёрт знает что случилось. И потом было так, а теперь останемся вдвоём, она заговорит, а я будто шпион какой, слушаю её и про себя отмечаю: вот сейчас она врёт, а вот, кажется, правду говорит. И знаешь, стала командовать: туда не гляди, так не говори. — Он помолчал. — Знаешь, напишу я домой, что женился, а она опять не поедет к родителям моим, как быть тогда?

Что ему ответить — я не знаю. Глядя на его растерянное лицо, я уже не смеюсь, не улыбаюсь. В комнату приходят Бес и Пряхин, и беседа наша прекращается. Мне скучно. Сейчас бы в тайгу, в сопки, как говорил Николай.

— К Борису зайди! — кричат как-то вечером в коридоре, и в комнату входит студент нашего курса. В руке у него театральные билеты.

— На Вертинского один билет, — говорит он, — возьмёшь?

О Вертинском я слышал, будто он недавно вернулся из-за границы и будто на его концерты билетов не достать. Я беру билет. В театре сижу в девятом ряду. Озираюсь. В зале много пожилых женщин. Наконец на сцене появляется высокий старик с голым черепом, во фраке и в белой манишке. Лицо жёлтое и морщинистое; лоб скошенный. Вокруг зааплодировали… Я вырос на послевоенной маршевой музыке, с песнями Бунчикова, Нечаева, слышал пластинки Руслановой. А тут этот высокий старик во фраке, будто он встал только что из гроба, слабым и заунывным голосом затягивает: «Я, маленькая балерина…»

Ему шумно аплодируют женщины.

«Пару гнедых»! — просят голоса.

— «Гнедых»!

Где-то в середине концерта я пробираюсь к дверям. Старьё какое-то! То-то же одни старухи и собрались в зале. Еду домой.

В комнате застаю Пряхина, который чертит, и Яковлева, копошащегося в ящике, нашинкованном проводами и лампочками. Рассказываю Феде, какого странного певца повидал.

Во мне поселился какой-то страх. Я пугаюсь моментами и даже вздрагиваю, как вздрагивают, неожиданно уколовшись иголкой. Желание учиться тает во мне с каждым днём. Высшее образование! До сих пор эти слова действовали на меня магически. Да, я поймал себя на этом. Есть среднее образование, есть высшее. Где-то в подсознании сидело у меня, что, получив высшее образование, я достигну совершенства, стану настоящим человеком. Высшее образование, высшее образование! Это была моя путеводная звезда. Она вела меня, хотя и была скрыта туманом. Туман рассеялся, я увидел её… И понял, что она не греет. Я пригляделся внимательней, а она начала меркнуть и вдруг исчезла.

Она — это мираж… Брось, болван, дурака валять, ты хотел стать инженером и работать. А почему инженером! Пойми: ещё четыре с половиной года сидеть в институте! Тебе будет двадцать четыре года, а ты ещё ничего не сделаешь. И у тебя будет диплом, и у Беса будет диплом…

И в двадцать четыре года начинать жизнь? Это ж полжизни будет прожито!..

На душе у меня скверно. Никогда мне не было так скверно.

Я написал письмо Николаю, сообщил, что тоже хочу бросить институт, уехать куда-нибудь работать. Буду учиться заочно. Признаться, я хотел, чтоб он позвал меня к себе. Наконец приходит ответ. Он не только не зовёт к себе, но отговаривает. Дескать, не валяй дурака, раз уж поступил в институт, заканчивай, а получишь диплом — там видно будет!

Он опять свысока смотрит на меня. Плевать!..

Деньги у меня кончаются. Не дождавшись Ивана Ильича, я и ещё трое студентов отправляемся на Кушелевку. Расспрашиваем, где найти Ивана Ильича. К кому ни обратимся, никто его не знает. Наконец какой-то мужчина говорит, что Иван Ильич работает на станции по совместительству, когда поступает много вагонов. Основная же его работа на перевалочной базе. Идём туда. Уже холодно, землю запорошило снежком. Находим Ивана Ильича возле небольшой деревянной конторки. Он такой же круглолицый, в той же куртке на меху.

— Здравствуйте, Иван Ильич. Мы к вам. Опять поработать.

Я говорил ребятам, что он меня знает. Если есть какая работа — выручит. Но Иван Ильич смотрит на меня так, будто впервые видит.

— Вы откуда? — говорит он с важным видом. — Какой вам работы?

— Не узнаёте меня? Я с Иваненко в прошлом году всё время у вас работал. Мы студенты. Вот опять пришли. — Я улыбаюсь, но на его лице ни малейшего движения…

— Какой Иваненко? У меня много людей работало, всех я не помню.

Я молчу. А он открывает дверь в конторке:

— Надя, тут студенты пришли. Есть что-нибудь?

Уходит в конторку. Товарищи мои смотрят на меня, я на них и опять на дверь конторки.

— Идите за мной. — Мы шагаем за Иваном Ильичом вдоль склада, потом вдоль вагонов, мимо домиков. Шагаем мы долго, опять видим железнодорожную ветку, на ней стоят две открытые платформы; складов рядом никаких нет.

— Там вон лопаты лежат, — Иван Ильич пересчитал нас глазами, указал на. кучу старых бумажных мешков. — Требуется разгрузить эту глину. Выдерживайте габариты: глина должна быть в двух метрах от рельса. Я проверю.

Глины на платформах вровень с бортами. Сверху она серая и прихвачена морозцем, а глубже вся белая. Мне кажется, мы вскоре разделаемся с ней, но не тут-то было. Глина слежалась, липнет к лопате. Отковыряешь кусок, бросишь его, а он с лопаты не слетает, а если слетит, падает рядом с платформой. Не проходит часу, мы выбиваемся из сил. Перекуриваем.

— Ничего, — бодрюсь я, подбадриваю других, ничего, мужики! Зато он заплатит хорошо. Он меньше пятидесяти никогда не платил, а за такую работу побольше получим. В баньку пойдём! — Швыряю очередной ком глины, едва за ним не лечу с платформы. — Напаримся!