Наконец приходит письмо и от Николая. Отец его упал в горах с лошади, сломал ногу, раздробил тазовую кость. Лежит в гипсе, и он, Николай, отказывается от учёбы в Ленинграде.

Не думал я, что мне станет так тоскливо без Болконцева. У нас с ним успел выработаться даже свой язык.

— Пахнет козлёнком, — вдруг произносил он спокойно, а я тотчас начинал шарить глазами по сторонам и замечал стройненькую девушку. Симпатичную, без косметики на лице, спешащую куда-то:

Шла навстречу расфуфыренная дева, Николай коротко бросал:

— Духи.

«Пусть нам хуже будет!» — это значило, что решение принято, он или я согласны с предложением. «Тюрька» — смехотворно, глупо, нелепо.

И другие слова, фразы, жесты имели только для нас двоих определённое значение в разговоре.

Он остаётся работать с отцом. Поступит в Томский институт на заочное отделение. В деканат он уже послал письмо. Просит меня проверить, получили ли там. И если да, поторопить с высылкой документов. Вещи его я могу взять в нашей камере хранения, он их дарит мне. Проигрыватель и пластинки дарит всей комнате. Ему же нужны только специальные книги, которые он приобрёл здесь. Выслать их на иркутский адрес. В декабре он, возможно, выберется туда недели на две и заберёт.

Итак, комната наша распалась. Зондину скучно с нами. Яковлев занят трансформаторами и проводами. У него новый приятель — с механического факультета. Приятель этот носит длиннополую вельветовую куртку с огромными карманами, карманы набиты железками. Сойдутся и начинают:

— Надо сечение подобрать другое.

— Не нужно: я достану ещё хромированного провода. И сопротивление будет достаточно.

— Катушку где-то. пробило.

— Давай перемотаем.

И перематывают тонкий провод с одной катушки на другую.

Вдруг поздно вечером раздаётся в кладовочке треск, свет гаснет. Из кладовочки вылетает Яковлев.

— Выключатель, выключатель! — кричит вслед ему его приятель.

В коридоре хлопают двери, кричат:

— Свет погас! У вас тоже? Что случилось?

В комнате воняет горелой резиной.

Без Николая по душам поговорить не с кем. Я чувствовал себя одиноким и потерянным. А тут ещё опять этот Бес… Кургузов!

Федя Пряхин жил в прошлом году на втором этаже. Теперь весь этот этаж занимают ускоренники. Комнату Пряхина расселили на пятом. Сам он угодил к четверокурсникам. Повздорил с ними; я предложил ему занять койку Николая. Пряхин с радостью принял предложение, начал собирать вещи, и я спустился к себе.

Кургузов лежал и смотрел в потолок, Яковлев пил чай. Они ещё не знали, что Николай бросил учёбу. При мне Бес дважды садился на койку Николая, трогал сетку пальцами, качаясь на ней. А Яковлеву он сказал:

— За большие опоздания могут и отчислить из института. И вообще надо поставить вопрос так: не приехал вовремя — ищи себе место где хочешь.

Он мечтает занять койку Николая. Спать со мной рядом! Ему безразлично, кто его сосед, лишь бы место было удобным. Мне бы выдержать до конца: дождаться, когда ввалится Пряхин со своим добром, тогда и сообщить о письме Николая. Но я не выдерживаю.

— Болконцев не приедет, — говорю я, — он переводится в Томский институт… — Не успеваю закончить фразу, как Бес вскидывается. И вот уже надвигается на меня, держа в руках свою постель. Лица его не вижу, оно за матрацем.

— Постой, постой, — отталкиваю его, — не торопись, парень. Здесь другой человек будет жить!

Бес делает несколько шагов назад, разгоняется. Хочет сбить меня, но ему не удаётся.

— Пусти! — кричит он, круто поворачивается, напирает спиной и брыкается. — Пусти, а то хуже будет! Ты не имеешь права! Пусти! Яковлев, там тебе перевод пришёл! — вдруг сообщает он Мише.

— Мне? Когда? — И Яковлев готов выбежать из комнаты, но я кричу:

— Стой, стой, Мишка! Врёт он, ничего тебе там нет! Не уходи из комнаты! Смотри сюда, Миша! — Вскидываю вверх руки, даю пинка Бесу. Он летит с матрацем к противоположной стене. И тут появляется Пряхин с чемоданом и постелью.

— Принимайте жильца, — орёт он весело, — небось соскучились без меня, а? Сегодня новоселье празднуем. Угощаю я! — гаркнул Федя, и мы опять услышали, как звенят стёкла.

С Пряхиным мне веселей, спокойней стало. Живя с ним, я меньше боюсь Беса. Нет, слово не то: не боюсь, а меньше опасаюсь, что этот негодяй может устроить мне какую-нибудь подлость. Плюс к этому, прожив суток трое с нами, Пряхин без всякого науськивания с моей стороны стал подтрунивать над Кургузовым. И делает это вовсе без желания оскорбить Беса.

Пряхин прост, откровенен. Он продолжает посещать кружок танца. Умеет и бальные танцевать. Не знаю, как у него на вечерах получается, но когда в комнате демонстрируют перед нами разные па, даже спокойный Яковлев начинает смеяться звонким смехом.

— Федя, как вчерашний урок? — спросишь его.

— Урок? — По лицу заметно, что мысли переносятся в клуб. — Вчера там вместе с нами занимался драмкружок. Ха!.. Ха-ха-ха! — рокочет его басок. — Разучивали они какую-то пьесу из старой жизни. И три девицы в длинных платьях, в таких, что подолы по полу волочатся… Одна красивая такая. Я её пригласил танцевать — не идёт. «Я занята, говорит, — репетирую». Она с электромеханического, кажется. Белые такие волосы у неё, в институте она с косой ходит, знаешь?

— Не знаю.

— Как-нибудь покажу. — И он, продолжая чертить или считать, прикидывает вслух, как познакомиться с ней поближе. О себе он может рассказать всё, что ты хочешь узнать, потому, должно быть, и сам бесцеремонен в расспросах.

— У тебя есть девушка, Карта?

— Нету.

— Ври больше. Мишка, а у тебя есть?

— Нету.

— Бес — под кобылу подлез, а у тебя? — спросил Федя. Кургузов что-то писал и ничего не ответил.

— Ты слышишь?.. Где ты вечерами пропадаешь?

Кургузов сильней сжал губы.

— Не желаешь разговаривать со мной? Не надо. А может, расскажешь нам, как ты экзамены сдаёшь?

Но тут кто-то приходит, разговор меняется. Я заметил, что на Пряхи-на Кургузов не очень дуется. Должно быть, думает, что это я подбиваю его на такие подначки. Чёрт с ним… Федя славный парень, но разговариваешь с ним всегда в шутливом тоне. Он — не Болконцев. У меня нет желания съездить с ним в город, побродить по улицам. Надоест мне заниматься в комнате — я иду к Иваненко. У этого — перемена в жизни. Он вдруг разбогател: тётка его неожиданно умерла летом от разрыва сердца. Он единственный наследник. Продал домик со всем имуществом. И теперь у него на книжке лежит двадцать тысяч рублей.

— Ни вагоны, ни платформы — ничего я больше не разгружаю и не нагружаю, — с важным видом говорит он, — хватит с меня. Пусть другие покорячатся. А с меня довольно. А вы, юноша, уже приступили к деятельности в хлебном городе Кушелевке? — обращается он ко мне.

По-своему и я пока что богат. Семьсот рублей я заработал у отца, мама дала денег на покупку туфель, хорошей зимней шапки. Я же покупать ничего не буду, так как всё это осталось от Николая. Есть у меня и великолепное драповое пальто с меховым воротником, шёлковое бельё, рубашки, галстуки. К тому же расходы мои сейчас невелики, из общежития почти не хожу никуда. И даже раздал в долг по пятёрке, десятке около сотни рублей.

— Нет, — отвечаю я Иваненко, — в хлебный город Кушелевку я не показывался ещё. Пусть твой Иван Ильич сам за мной придёт. Тогда пойду.

— Смотри-ка ты! Молодец. Держи марку. И ещё дам совет: если соберёшь ребят и начнёте работать у него, первое время не спорь с ним: сколько заплатит — и аллах с ним. А там привыкнет к вам, и всё пойдёт нормально.

— Конечно, нормально, — ответил я, — думаешь, без тебя мы не управимся?

В парк по утрам я не бегаю, боксировать не езжу. На лекциях стал сидеть где придётся и с кем придётся. Число знакомых растёт. Даже на других факультетах появились у меня приятели, с которыми при встрече здороваюсь, и мы обмениваемся новостями. Вообще превращаюсь в компанейского малого.

— Картавин! Борька! — вдруг зовут меня, когда всем потоком переходим из одной аудитории в другую. Оборачиваюсь и вижу студента с энергомашиностроительного факультета Костю. Фамилию его не знаю. Не помню, когда и где мы с ним познакомились, кажется в спортзале. Но всякий раз раскланиваемся, обмениваемся общими фразами: