Генерал медленно поднял на меня глаза. Не обращая внимания на его молчаливый упрек, я закончил:

— Ошибка многих из нас заключается в том, что мы сравниваем большевиков с ордами Чингисхана, с азиатскими головорезами, варварами. Но это не так. Мои скитания в последние месяцы, как ни тяжелы они были, позволили ближе присмотреться ко многому. И вот что сильно поразило меня: это необычайная преданность большевиков своим идеалам. Глубокая преданность… У них есть твердая вера!

Перед моими глазами возник суровый облик капитана Кирсанова, я услышал его язвительный смех: «Оттого, что мышь примет ислам, мусульман не станет больше, господин полковник!» Сославшись на одного моего приятеля-туркестанца, я пересказал генералу то, что Кирсанов говорил об офицере-большевике, и продолжал:

— Большевистскую революцию… Или, выражаясь языком наших политиков, незаконнорожденное дитя мы намеревались задушить в его колыбели. Но, к сожалению, мы бессильны и сломать колыбель, и задушить ребенка. Почему? Да потому, что смотрим на события свысока. У нас не хватает смелости спуститься на землю и трезво взглянуть в глаза горькой действительности. И конечно, от такой политики незаконнорожденное дитя ничуть не страдает. Напротив, извлекает из нее пользу. Формирует миллионные армии. Налаживает военную разведку. Даже во внешней политике проделывает головокружительные трюки. По моему глубокому убеждению, если бы большевики не заключили с немцами Брестский мир, их судьба была бы уже решена. В России нормальное положение уже восстановилось бы. Мирный договор с немцами должны были подписать мы, и мы должны были двинуть всю Европу на Москву. Большевики опередили нас. Где же наша хваленая дипломатия? Где наши прославленные дипломаты? Одним ходом Ленин объявил им мат. В результате — незаконнорожденное дитя из просторов России перешло в тесные кварталы Европы. Один бог знает, что оно там натворит!

Генерал снова промолчал. Я понял, что зашел слишком далеко. Закурил и, стараясь передать слово генералу, спросил:

— Кажется, я ударился в философию?

Маллесон наконец нарушил молчание:

— Раз на то пошло, полковник, объясните мне еще одно. В телеграмме говорится: «Лондон одобрил предложение о срочном выводе наших войск из Закаспия». В чем причина такой спешки?

Я улыбнулся:

— События развиваются слишком стремительно. В Лондоне хотят опередить события!

Генерал поднял рюмку.

— По-моему, наши горе-политики соревнуются в глупости. Да, да… Это глупость. Абсолютная глупость! — выпалил он и одним глотком выпил коньяк.

На этот раз промолчал я.

Выйдя от генерала, я прошел к себе, чтобы немного отдохнуть. Надел пижаму, прилег на диван, просмотрел журналы, газеты. Но только-только я задремал, в дверь постучались. Я не успел подняться, как вошла Элен. Прерывающимся голосом она объявила:

— Генерал лежит и не может подняться. У него сердечный приступ!

Не переодеваясь, в чем был, я кинулся в комнату отдыха. Маллесон лежал на диване, закрыв глаза, бледный как полотно.

Я осторожно прикоснулся к его руке:

— У вас болит сердце?

Генерал открыл глаза и через силу ответил:

— Ничего опасного… Это пройдет…

Но было видно, что он сильно ослабел: в лице не было ни кровинки, глаза глубоко ввалились, он дышал тяжело и прерывисто. На лбу выступил холодный пот.

Мы с Элен сняли с генерала сапоги, расстегнули на нем пояс и поудобнее уложили его на диване. К этому времени подоспел доктор. Осмотрев Маллесона, он дал ему выпить микстуру и сказал:

— Полный покой… На несколько дней вам придется забыть о делах, господин генерал.

Генерал нахмурил брови:

— Несколько дней?

— Да.

— Так долго я не выдержу.

— Выдержите. Понадобится — пролежите и месяц. С сердцем не шутят. Сердце — не любовница, чтобы обниматься с нею, когда пожелаешь.

Грубая шутка доктора явно не понравилась генералу, но он промолчал. С врачом не спорят!

Позвав коменданта, я пошел с ним к себе в кабинет. Комендант рассказал, как прошел митинг. Большевистские элементы выступили с осуждением и нашей политики, и политики Закаспийского правительства. Он добавил еще, что Дружкин намерен сегодня ночью провести большую операцию.

Как стремительно меняется обстановка! Несколько часов тому назад и я был полон желания провести такую операцию и расправиться с бунтовщиками. А теперь вынужден укротить свой гнев. Ведь если бунтовщиков арестуют, положение осложнится еще больше. А нам не нужны осложнения. Нужно позаботиться о том, чтобы уйти без шума, спокойно.

Я решительно приказал коменданту:

— Найдите Дружкина и от моего имени скажите: из участников митинга никого не арестовывать! Почему — я объясню ему завтра сам!

Когда комендант вышел, я закурил сигарету и опустился в кресло, чтобы еще раз восстановить в памяти все происшедшее и наметить дальнейшие пути. Меня удивляло одно: чем так огорчен генерал? Неужели он боится, что похоронит свою карьеру в Закаспии? Опасаться этого не было никаких оснований; напротив, именно оставаясь здесь, мы рисковали попасть в безвыходное положение. Атмосфера с каждым днем накалялась, и, как пн убеждали мы себя, было ясно — почва под нашими ногами колеблется.

Разумеется, после стольких пышных слов и щедрых обещаний нелегко было уходить отсюда. Больше того, это было позорно. Перед моим мысленным взором предстали картины ближайшего будущего. По всему городу… по всему краю побежит молва: «Англичане уходят!» Большевики будут торжествовать, начнут выступать открыто. Друзья наши будут потрясены. Будут умолять… плакать… рыдать… А может быть, и осыпать нас проклятиями!

Пришла усталая Элен, положила передо мной папку с телеграммами. Я раскрыл папку, и вдруг сердце мое тревожно забилось. В телеграмме из Мешхеда я прочитал: «Двадцатого февраля во время охоты близ Джела-лабада убит эмир Хабибулла-хан. Третий сын эмира Ама-нулла-хан объявил себя эмиром Афганистана. Подробности уточняются…»

Перед глазами сразу почему-то возник Асадулла-хан, и мои мысли от границ Закаспия устремились к Афганистану.

Сразу по возвращении в Асхабад я рассказал Ораз-сердару о своей встрече в Каракумах с беглыми дайханами и Балкан-палваном. Сердар, оказывается, знал палвана. Он объяснил мне, что Балкан-палван — прирожденный бунтовщик, и обещал послать в погоню за беглецами своих конников. Свое обещание сердар выполнил. Но беженцы оказали его людям вооруженное сопротивление и даже вынудили первый отряд отступить. Тогда сердар послал второй, большой отряд, добавив к нему русских пулеметчиков, и жестоко разгромил беженцев. Вчера ночью в Асхабад привели человек десять старейшин беглецов, и, как теперь с торжеством объявил мне сердар, среди них оказался и мой приятель, Балкан-палван. Я решил еще раз встретиться с палваном и приказал привести его в миссию.

Когда я вошел в комнату, Балкан-палван был уже там. Он уставился на меня долгим взглядом. Я закурил и, пустив в него густое облако дыма, спросил, холодно улыбаясь:

— Что, не узнаёшь?

Не отводя от меня взгляда, палван с обычным хладнокровием ответил:

— Я узнал вас в ту же ночь. Уже тогда я понял, что вы не простой человек. Но я не думал, что вы англичанин.

— А кто же?

— Я подумал, что вы один из полоумных мусульман.

— Разве бывают такие?

— Еще бы! Бывают и такие, что, вывернув наизнанку свою совесть, продают ее. От них-то все наши беды!

Я отлично помнил, как важно, громко говорил Балкан-палван в ту ночь, в песках Каракумов. Интересно, что он теперь запоет? Я решил проверить его. Наклонился над ним с деланной улыбкой:

— Ты обещал мне подарить верблюда с верблюжонком за совет, который я дал в Каракумах? Это правда?

— Правда!

— И устроить пир, если вернутся большевики? Тоже правда?

— И это правда!

Я вытащил браунинг и прицелился прямо в лоб палвану:

— Тогда я тоже скажу тебе правду: твоя жизнь теперь в моих руках. В этом ты убежден?