Князь с мольбой посмотрел на меня:

— Я сильно ранен. Неужели вы думаете, что я сейчас способен отвечать на ваши вопросы?

— Да… Думаю, что вы вполне способны отвечать на мои вопросы, — возразил я, не меняя тона. — Если вы хотите облегчить свое положение, говорите скорее. Говорите честно, открыто… Иначе вам не избежать смерти. Умрете тут же!

— Что я должен говорить?

— Когда вас завербовали большевики?

— Я ненавижу большевиков!

— Вот как! А ведь только что вы сказали, что сами сочинили свое знаменитое послание.

— Меня заставили. Работники Чрезвычайной комиссии вынудили. Я все расскажу. Покажите меня врачу. Я хочу жить!

— Хотите жить? Это для меня новость!

Видно было, что боль в раненой ноге все больше одолевала князя. Он согнулся вдвое. В лице — ни кровинки. На глаза набежали слезы.

Я решил продолжить заслуженную им пытку:

— Где Екатерина?

— Она ненавидит вас. Я все расскажу. Но вызовите врача. Я не могу больше сидеть!

— Что вы, князь… Вам ли проявлять слабость? Ну-ка, садитесь как следует. Выпрямитесь! — Князь с трудом выпрямился. — Вот так… Теперь продолжим наш разговор. Вы говорите: Екатерина ненавидит меня?

— Да, да… ненавидит! — Князь опять согнулся, положил закованные руки на раненую ногу.

Я крикнул:

— Встать!

Князь попытался встать, но ноги не слушались. Он бешеными глазами посмотрел на меня и дико закричал:

— Вы человек или зверь?

Я повторил команду:

— Встать!

Но князь уже не реагировал на приказание. Сидел как человек, потерявший рассудок, закрыв глаза и тяжело дыша. Потом, с трудом подняв голову, вдруг обвел меня взглядом, полным ненависти:

— Будьте вы прокляты!

Князь покачнулся и повалился на бок.

Я понял, что он потерял сознание от боли, и, поручив своего пленника дежурному офицеру, вышел.

От дурной погоды или оттого, что целый день прошел в спешке, в сборах в дорогу, у меня жестоко разболелась голова. Казалось, череп раскалывается. В сердце я ощущал какую-то щемящую тяжесть. А через несколько часов предстояло выступать в путь. Дважды я опускал голову па подушку, стараясь уснуть, но это не удалось. Неотвязные мысли давили меня, как тяжелые тучи, нависшие сейчас в небе. Хотелось, чтобы все наконец окончилось, чтобы поскорее наступил момент отъезда.

Дежурный офицер доложил, что прибыл Дружкин. Я вышел в приемную. Протирая платком глаза, приглаживая волосы, министр приводил себя в порядок. Едва я вошел, он с волнением заговорил:

— Господин полковник, Екатерину не нашли.

— Что же она — провалилась сквозь землю?

— Бог знает! Мы перерыли все, что могли. Целый день только ее одну искали.

У меня было намерение — присоединить Екатерину к князю и обоих увезти с собой. Сейчас уже не было времени заниматься расследованием. А оставить князя на попечение наших местных друзей я боялся. По совести говоря, не доверял им. Поэтому сразу поднял на ноги и своих людей, и людей Дружкина. И вот усилия целого дня ни к чему не привели, не найдены ни единомышленники князя, ни Екатерина. Что делать?

Я повторил вслух этот вопрос:

— Что делать дальше, господин министр?

Дружкин ответил решительно:

— Будьте покойны, господин полковник… Найдем! Далеко уйти она не могла. На этой же педеле я привезу ее в Мешхед. Не сомневайтесь!

Я простился с Дружкиным и, собрав сотрудников, выезжающих вместе со мной, отдал последние распоряже-ния. Затем ушел к себе в комнату. Пережитое за день взяло свое — я повалился как сноп на постель и заснул тяжелым сном.

Если бы не Элен, я спал бы еще долго…

На рассвете мы выступили в путь. Дождь перестал, но тяжелые тучи не рассеялись, все еще нависая своей грозной тяжестью. На улицах стояла грязь, лошади и мулы медленно, с натугой переставляли ноги. Город, как видно, был еще погружен в сладкий предрассветный сон: кругом не было видно ни души.

Погрузив на нескольких мулов наиболее ценный груз, мы молча нырнули в непроглядную темень ночи. Большая часть грузов находилась еще в казарме на южной окраине города. Там же нас ожидал конный конвой, который должен был выступить вместе с нами. Сейчас мы везли только деньги и секретные документы.

Мы шли, укрывшись за темной завесой ночи, боязливо оглядываясь по сторонам, точно шайка разбойников, остерегающаяся дневного света. Почему? Какое преступление мы совершили? Я пытался убедить генерала, что надо уходить днем, открыто, с высоко поднятой головой. Но он не согласился. «Сбежится весь город, на нас посыплются проклятия», — сказал он. Что ж? Пусть сбегаются, пусть проклинают… Как говорят на Востоке: «Проклятия собаки не страшны волку». Оттого что кучка бездельников будет осыпать нас проклятьями, наш клинок не затупится! А такой уход — это величайший позор. Непобедимые воины Великой Британии уходят тайком, призвав в союзницы темноту ночи. Стыдно!

Мы быстро выехали на южную окраину города. Около двух сотен всадников ожидали нас на дороге перед казармой. Часть конных поехала вперед, остальные последовали за нами. Мы намеревались еще до рассвета достичь гор. Особая опасность нам не угрожала. Мы понимали, что большевики не рискнут напасть на такой отряд. Но все же на душе было тревожно. Мне не хотелось оглядываться назад, я неотрывно смотрел вперед. А мысль моя уже перешагнула горы Копетдага и витала в окрестностях Мешхеда. И я задавал себе вопрос: боже мой, чем же закончится эта бродячая жизнь?

В прошлом году в это самое время я был в Герате. Тогда дорога была открыта, я мог двигаться в любом направлении, в каком пожелаю. Никто не смел преградить мне путь. А теперь я вынужден скитаться, ежедневно меняя свой облик и пристанище… Всего один год прошел! Но за этот промежуток времени столько раз весь мир трещал по швам, такие непостижимые уму события произошли! Не буду уходить мыслями слишком далеко. Достаточно восстановить в памяти только три последних месяца, и то голова закружится. Не подумайте, что это слабость! Нет! Судите сами.

Двадцать шестого марта 1919 года я выехал из Асхабада в Мешхед. В дороге сильно простудился, заболел воспалением легких и почти месяц провалялся в постели. В конце апреля, вместе с Арсланбековым, я направился в Герат. А третьего мая наши войска двинулись на Афганистан, начались ожесточенные бои.

Мы предчувствовали, что эта война дастся нам нелегко, так как существовала сила, которая поддерживала афганцев. Это были большевики. Не прошло и месяца с того дня, как Аманулла-хан взошел на престол, а он уже отправил в Москву свое послание. И Ленин в ответном письме, переданном по радио, объявил, что готов протянуть ему руку дружества. Большевик, революционер, потрясший весь мир, и молодой чванливый эмир Афганистана открыли против нас единый фронт! К тому же неблагополучно было и в самой Индии. Большевистский пожар достиг глубинных ее районов. Но все же мы были уверены в том, что быстро охладим афганцев. Ведь в нашем распоряжении была закаленная в боях, почти полумиллионная армия, а у них не было, в сущности, регулярной армии, оснащенной современной техникой.

На мою долю выпала тяжелая задача: я должен был предотвратить возможную поддержку афганцам со стороны большевистского Туркестана и организовать диверсионную деятельность в северных провинциях страны. Это, разумеется, было нелегким делом. Но на этот раз счастье мне улыбнулось: с двумя десятками помощников мне удалось провести ряд успешных операций. К сожалению, война продолжалась недолго. Уже третьего июня было заключено перемирие с афганцами. Опять Лондон преждевременно отступил, опять мы были фактически биты.

Сегодня четырнадцатое июля. Из Мазари-Шерифа я с невероятными трудностями пробрался в Герат и поселился на окраине города, в доме одного из друзей Абдуррахмана (сам он был арестован, как только началась война). За чаем хозяин дома сообщил мне, что большевики девятого июля овладели Асхабадом. Это сообщение не явилось для меня неожиданным. Я понимал, что наши друзья не смогут долго оставаться там хозяевами положения. Меня удивляло другое: держава, поставившая на колени половину мира, теперь неизменно отступает. Не может совладать с голодными и оборванными красноармейцами. Не может наказать желторотого эмира. Почему? Где причина такого невиданного отступления?