— Между большевиками и меньшевиками, таксыр[30], разница как между небом и землей. Большевики… они настоящие мятежники. Бога не признают, ханам-сердарам не подчиняются. Только и знают, что грабить да убивать… А меньшевики — не такие. Они народа не трогают, единственный их враг — большевики. После того как меньшевики прогонят большевиков, они по своей воле уйдут. Туркмены останутся сами по себе. Не так ли, бай-ага[31]?

Ялкап-бай устало вздохнул и качнул головой:

— Да…

Перебирая неторопливо четки, я усмехнулся:

— Э, не знаю… Оставят ли вас русские? И большевики и меньшевики — все они гяуры. Когда речь пойдет о мусульманах, они договорятся. И потом, я не думаю, чтобы в нынешнее время легко было остаться самим по себе. Снова начнутся старые междоусобицы. Не лучше ли воспользоваться моментом и попробовать опереться на одно мусульманское государство, вроде Афганистана? Русский мусульманину не попутчик!

Мои слова, как видно, пришлись по сердцу Ялкап-баю. Потупив глаза, он то и дело одобрительно кивал головой. Я думал, что теперь-то он непременно заговорит. Нет, опять промолчал и опять искоса взглянул на Караджа-моллу. Я начал испытывать раздражение. Вот тупоумец!

Абдуррахман, видимо, помял, что я недоволен его высоким гостем. Он попытался пришпорить бая:

— Говорят, район Пенде когда-то принадлежал Афганистану. Это так, бай-ага?

Я чуть не прыснул со смеху. О боже праведный! Неужели этот тупица руководит людьми? По совести говоря, если бы Абдуррахман не расхваливал до небес этого Ялкап-бая, я тут же, без лишних слов, встал бы и ушел. Не стал бы тратить на него ни минуты. Но Абдуррахман уверил меня, что это один из самых уважаемых яшули в Пенде. Одних овец у него в песках пасется до двадцати тысяч голов. Ясно, что такой богач не может не обладать и властью. Но как заставить говорить этого болвана?

Брат Абдуррахмана принес чай.

Караджа-молла пододвинул поближе подставленный ему чайник и вмешался в разговор:

— У нас, купец Абдуррахман, иные смотрят на юг, а иные смотрят на север.

Полное лицо бая залилось краской, будто затронули его больное место. Он отер большим платком пот с лица и грозно посмотрел на Караджа-моллу:

— Не болтай, мулла! Мои люди на север не посмотрят!

Только теперь я почувствовал, как силен хан. Его безжизненные глаза вдруг вспыхнули пламенем, даже кадык на горле у него затрясся. А в голосе послышалось завывание зимней вьюги.

Караджа-молла сразу притих, его крошечная фигурка сжалась еще больше. Он заговорил заискивающе:

— Верно говорите, бай-ага. Наши люди на север не посмотрят. Я говорил о соседях. — Мулла перевел на меня свои хитрые глазки. — Для нас слово бай-аги — веление божье. Среди нас двуличных не может быть.

Бай почесал свой толстый, как бревно, затылок и важно откашлялся.

Я продолжил беседу:

— Значит, ваши люди хотели бы жить под защитой афганцев?

— Это было бы лучше всего! — снова заговорил Караджа-молла. — Сейчас уже почти половина наших людей живет по эту сторону границы, на афганской земле. Разумеется, и нам хотелось бы жить вместе с мусульманами. Но как объединиться? К кому обратиться?

— Обратитесь к хакиму. Говорят, Асадулла-хан приехал. Соберитесь все и идите к нему на поклон, скажите, что нуждаетесь в покровительстве афганского эмира…

Бай наконец поднял на меня глаза и уверенно сказал:

— Разумные слова… Правду вы говорите! Мы так и сделаем!

Когда время подошло к одиннадцати, я распрощался с туркменами и прошел в гостиную Абдуррахмана. Почти сейчас же пришел и он сам. Мы выпили по бокалу холодного вина, и нам стало немного легче. Эту ночь мы условились провести у Секине-ханум, чтобы хоть на время отвлечься от бесконечных забот. Я был уже один раз у нее в доме и не жалел, что посетил ее. Секине-ханум была гостеприимна и жизнерадостна. Она играла на таре, пела и танцевала. К тому же обладала приятной внешностью. Хотя ей было уже за сорок, она еще не потеряла обаяния: была подвижна, весела, нежна. Абдуррахман уже давно был с нею в близких отношениях. Секине-ханум охотно принимала его у себя в доме. Принимала поздно ночью, тайком, со множеством предосторожностей. Абдуррахман доверял ей, проводил у нее весь свой досуг.

Иногда я задаю сам себе вопрос: чего в мире больше— тайных или явных дел? Вероятно, тайных больше. Только мы не всегда можем раскрыть их. Поэтому и кажется, что их мало, что они редки. В действительности же весь земной шар — сплошной клубок тайн. Один бог знает, сколько нитей в этом клубке. Казалось бы, какие тайны могут быть у Абдуррахмана? Купец! Его занятие — покупать и продавать. И все! Но нет, не все… Мне не к чему говорить о тех его больших делах, какие он совершает в глубочайшей тайне. Но вот его повседневная, домашняя жизнь. У него есть жена, с которой он состоит в формальном — так сказать, законном— браке. Это Зинат-ханум. А сколько у него жен неузаконенных? Знает ли счет им кто-нибудь, кроме самого Абдуррахмана? О том, что у него в Карачи есть вторая жена, знают самое большее трое-четверо. Ну, допустим, десять человек… А кто видел его наложницу в Мешхеде? А кто сосчитал, сколько дверей в самом Герате, куда он входит тайно, после того как люди улягутся спать? Не знаю… Я знал только одну из этих дверей. Это была дверь дома Секине-ханум…

Секине-ханум приняла нас, как всегда, радушно, с распростертыми объятиями. Я вручил ей специально привезенный из Мешхеда подарок, и она с радостью приняла его. На ней было сшитое из зеленого шелка сари — одежда индийских женщин. Может быть, оттого она показалась мне несколько выше ростом и стройнее, чем прежде. Волосы и даже ресницы у нее были подчернены сурьмой, пальцы рук, запястья — в драгоценных кольцах и браслетах. Признаться по правде, ни сурьма, ни румяна ей не шли, они только искажали ее природную красоту. Да и к чему красивым женщинам искусственные прикрасы? Разве может заемная красота спорить с естественной?

Секине-ханум пригласила нас в дальние покои. Обширный зал был специально предназначен для пиршеств и веселья. На плотные афганские ковры были постланы изящные туркменские коврики. Поверх них были разбросаны мягкие тюфяки, большие и маленькие бархатные подушки. Суфра [32] посредине была уставлена подносами со всевозможными сладостями. К деревянной тахте в дальнем углу были прислонены тар и домбра.

Как только мы вошли, Секине-ханум хлопнула в ладоши и воскликнула:

— Закройте глаза!

Мы зажмурились. Спустя мгновение опять послышался тот же веселый голос:

— Откройте глаза!

Со смехом мы открыли глаза. Прямо перед нами, потупясь в застенчивой улыбке, стояла стройная, красивая женщина средних лет.

Секине-ханум познакомила нас:

— Нергиз-ханум! Первая после меня красавица в Герате!

Мы пожали ей руку.

Нергиз-ханум понравилась мне с первого взгляда. Ее естественная, сердечная улыбка, ее манера в разговоре смущенно потуплять голубые глаза невольно вызывали симпатию. По сравнению с Секине-ханум она была моложе, изящнее, нежнее.

Пирушка началась. Вино и коньяк подняли настроение, все оживились. Секине-ханум взяла в руки тар, а Нергиз — домбру. Послышалась своеобразная восточная мелодия. Честно говоря, я не испытывал особого удовольствия от этой музыки, но делал вид, что слушаю с интересом, и после каждого номера награждал испол-иительниц одобрительными возгласами. Потом Секине-ханум запела вполголоса. Сначала она спела индийскую песню, затем несколько афганских. А под конец исполнила две-три персидские народные песни. От пения перешли к танцам. Я чувствовал себя превосходно. Теперь мне хотелось поближе подсесть к Нергиз, поговорить с нею наедине. Секине-ханум, должно быть, по моим глазам прочитала желание, проснувшееся во мне, схватила Абдуррахмана за руки и сказала, увлекая его в другую комнату: