— Похороните беднягу в стороне от дороги, — тихо произнес старый поэт и тяжело, словно только сейчас ощутив свой возраст, слез с седла.

Джигиты торопливо — кто лопатой, кто топором — принялись копать могилу, а Махтумкули, с трудом переставляя занемевшие от долгой езды ноги, подошел к второму пленнику. Это был Нурулла. Связанный, как и его недавний товарищ, по рукам и ногам, он был мертвенно бледен и затравленно озирался по сторонам, ожидая смертельного удара.

— Джума! — позвал Махтумкули. — Иди-ка, сынок, развяжи бедняге ноги, а я ему руки освобожу. Видишь, не посчитались даже, что у человека рука перебита! И как он терпел, бедняга!

— Убежит! — неуверенно сказал один из джигитов.

— Пусть бежит, — согласился Махтумкули, — если сумеет убежать от стольких стражей.

Освобожденный Нурулла посмотрел на старого поэта благодарными глазами.

— Тешеккур![35]— прошептал он по-персидски.

С помощью Джумы Махтумкули сел в седло. Он никогда не одобрял жестокость, а бессмысленную — тем более.

— Разве признак мужественности — топтать поверженного? — вслух подумал он.

— У сердара камень вместо сердца! — отозвался Бегенч, справившийся наконец со своим горлом. — Даже с врагом нельзя поступать так, как поступил он…

Заросшая чаиром равнина кончилась. Дальше шел лес. Дорога сузилась и превратилась в тропинку, способную пропустить только одного всадника.

Сердар приотстал, а Перман и Тархан, подхлестывая коней, выехали вперед. Густо сплетенные ветви деревьев не пропускали солнечных лучей, и в лесу царили полутьма и тишина. Не было слышно даже птичьего щебета. Едущий первым Тархан то и дело пригибался к шее коня, словно каждый миг ожидал внезапного появления врага. Конь, которому передалось беспокойство всадника, пугливо прядал ушами и шарахнулся в сторону, когда неподалеку, похрюкивая, прошлепали несколько диких кабанов.

— Держись крепче, герой! — хмуро пошутил Перман. — Не свались на землю!

— Я-то не свалюсь! — быстро ответил Тархан, обрадованный, что тревожная тишина нарушена звуком человеческого голоса. — Хвала тому, кто проложил этот путь, но кончится ли он когда-нибудь?

И действительно, причудливо извивающаяся тропинка сбегала все ниже и свет солнца постепенно мерк. Казалось, что люди больше никогда не увидят степного раздолья. Кругом была сплошная зелень листьев. Вот если бы летней порою в пышущей жаром степи встретилось хоть одно такое дерево!.. Но сейчас жутковато было в лесу.

Шедшая все время на восток, тропа неожиданно свернула направо, к югу.

— Торопитесь! — крикнул из задних рядов Адна-сердар. — Останемся здесь до темноты — пропадем!.. Перман, поезжай вперед!

Сердар торопился не зря. Солнце уже совсем скрылось, а застань здесь людей ночь, они будут вынуждены провести ее в седлах там, где остановились.

Подхлестывая коня, Перман выехал вперед. Заторопились и остальные всадники. Тропинка стала карабкаться наверх, горы, тянувшиеся слева, остались позади. Когда солнце закатилось, передовые всадники подъехали к ровной, без единого деревца, словно островок в море, площадке.

— Здравствуй, светлый мир! — радостно, с облегчением воскликнул Тархан, оглядываясь вокруг. — Оказывается, мне еще суждено было увидеть тебя!

Прошло немного времени, и из ущелья по-одному выехали остальные всадники. Кони у всех были мокры — они устали не меньше своих седоков.

Сердар упруго спрыгнул на землю, бросил поводья Тархану. Поляна была та самая, где делали привал семь лет назад. Она ничуть не изменилась, разве только горы, раньше нависавшие над ней сводом, стали как будто ниже и чуть виднелись из-за вершин деревьев, — может быть, возраст ссутулил сердара, а может быть, просто деревья стали выше.

Сердар смотрел на юг. Там, за грозной грядой гор Кемерли, начиналась земля кизылбашей, там была крепость Шатырбека. И выезжавшие на поляну джигиты тоже обращали лица к темным острозубым гребням, за которыми одних ждала добыча и слава, других — смерть.

Крепость Шатырбека располагалась у самого южного подножья горы Кемерли, в широком ущелье, пересекающем горную цепь с востока на запад. На первый взгляд, она ничем не отличалась от других таких же глинобитных крепостей. Однако внимательный наблюдатель сразу заметил бы, что она значительно просторней, а стены выше и толще, чем у обычной крепости. По четырем углам их венчали сторожевые башни с небольшими балконами. Одни из двух больших ворот крепости открывались в сторону гор, другие — в сторону реки.

Внутри крепость была застроена соединенными друг с другом двухэтажными глинобитными домиками, настолько упрощенной архитектуры, что трудно было сразу различить, где у них фасад, а где обратная сторона. Широкая улица делила всю крепость на две половины. Одну сторону улицы целиком занимал сам Шатырбек и его многочисленные родичи и приближенные.

Красивый одноэтажный дом, обнесенный широкой верандой, был сложен из массивных горных глыб — Шатырбек знал цену прочности в это беспокойное время. За домом, примыкая к нему, располагался маленький, но тенистый сад. Там, где он кончался, проходила невысокая стена, за которой виднелись помещения для скота. Ряд однообразных домов с подслеповатыми оконцами и широкими черными входами напоминал замерших с раскрытыми ртами, невесть чем удивленных зевак.

У коновязи стояли два коня. Один, покрытый попоной, беспокойно переступал точеными ногами, натягивал недоуздок и по временам тихо призывно ржал. Второй, сунув голову в кормушку, смачно хрустел сеном. Вся его сбруя, начиная от уздечки и кончая седлом, была изукрашена серебряными бляшками. Они ярко блестели, свидетельствуя, что хозяин коня не простой нукер.

Конь принадлежал Абдулмеджит-хану, под началом которого была тысяча отчаянных воинов. Когда он приезжал к Шатырбеку, крепость становилась похожей на большой базар. Много шума поднимали сами воины Абдулмеджит-хана, бесцеремонно располагавшиеся где кому приглянулось. Начиналась суматоха и среди жителей крепости: им строго-настрого было приказано оказывать всяческий почет Абдулмеджит-хану и его джигитам.

Вот и сегодня в крепости царит веселая суета, словно во время новруза[36] Трещат, костры под большими котлами, люди беспрерывно снуют туда-сюда. У реки около пятидесяти джигитов шумно едят баранину и пьют вино. Вокруг них — толпа глазеющих. Два музыканта, разместившись друг против друга под чинаром, наперегонки играют, в такт мелодии покачивая головами. Молодой певец с бубном во всю мочь горланит песню. Время от времени он поднимает бубен вверх и, ударяя в него, приплясывает.

Вокруг дома Шатырбека тоже оживленное движение. Но здесь видны только принаряженные женщины и девушки, входящие и выходящие с блюдами самой изысканной еды.

Несколько часов уже Абдулмеджит-хан беседует с хозяином крепости. Гостю лет пятьдесят, он худощав, высок ростом, крючковатый нос придает его длинному лицу хищный вид. Он сидит, поджав под себя ноги и расстегнув ворот рубашки из тонкой белоснежной бязи. Рядом лежит его полководческая одежда, каракулевая папаха, украшенная кокардой в виде короны, сабля в ножнах, инкрустированных золотом.

И гость и хозяин уже сыты. На дастархане[37], почти нетронутые, стоят различные яства и фрукты.

Подняв серебряную пиалу с вином, Шатырбек говорит:

— Жаль, что сам сердар не попал в мои руки. Я бы его с веревкой на шее привел сюда! До самой смерти не забуду, как он в тот год осрамил меня у Серчешмы!

Абдулмеджит-хан вытирает ладонью жирные губы.

— Я слышал, что вы после этого друзьями стали.

— Старый враг не станет новым другом, — возражает Шатырбек. — Если бы не сердар Аннатувак, я ни за что не протянул бы руки этой собаке, которая опозорила меня перед всем народом. Чего ради стану я дружить с ним!