— Ты права, Джерен-джан, — согласилась Лейла. — Я дни и ночи плачу над своей участью, только не поможешь горю слезами. Я ведь не старше тебя, а чувствую себя уже старухой. Все внутри перегорело, нет души, нет сердца — одно только пустое тело двигается по земле. Будь я раньше такая, как сейчас, я предпочла бы смерть постылым объятиям сердара. Говорят, трусливое сердце губит человека. Не отдавай, подруга, сердце свое страху!

В коридоре послышался шум.

— Шатырбек! — шепнула Лейла и выскользнула за дверь.

Это и в самом деле был Шатырбек, которому, видимо, надоело ждать. Пошатываясь, он схватил Лейлу за платье.

— Почему так долго? Что она тебе сказала?

Лейла на мгновение растерялась, но тут же нашла в себе мужество и решила вести игру до конца.

— О, ага-джан! — взволнованно сказала она. — К ней сейчас подступиться нельзя.

— Почему? Ты что, знаешь ее?

— Да, знаю. Очень хорошо знаю. Она совсем недавно лишилась мужа — месяц назад его убили разбойники на Хивинской дороге. Боюсь, как бы с ума не сошла, бедняжка.

На лице Шатырбека отразилось неподдельное изумление.

— Что ты сказала? Разве она не девушка?!

— Какая там девушка, ага! У нее уже сын трехлетний!

— Вот как…

Шатырбек почмокал губами, словно пережевывая неожиданную неприятность. Глаза его остановились на высокой груди Лейлы. Он пьяно тряхнул головой и сказал, распаляясь:

— Ну и черт с ней! Пойдем, выпьем!

— Нет, ага-джан, — Лейла сделала шаг в сторону, обходя Шатырбека. — И вам тоже лучше лечь спать. Спокойной ночи!

Шатырбек, качнувшись, заступил ей дорогу.

— Куда торопишься? Нет, не уйдешь!..

Лейла ящерицей вывернулась из его трясущихся рук и скрылась за дверью.

Шатырбек побежал за ней, хватаясь за стены и бормоча проклятья.

Благополучно перевалив через Кемерли, Адна-сердар велел до наступления ночи сделать привал в широком лесистом ущелье, неподалеку от Куня-Кала. За исключением дозорных да нескольких человек, отправившихся на охоту за «языком», все джигиты расположились на отдых в тени деревьев. Утомленные трудным переходом люди спали. Только сердару не спалось, хоть он и устал не меньше других. Его одолевали беспокойные мысли.

Рядом, раскинув руки и широко раскрыв рот, храпел Илли-хан. Сердара злил его храп. Он несколько раз неприязненно взглянул на сына, наконец, раздраженно сел. Хотелось чаю. Но он сам строго-настрого запретил жечь в ущелье огонь — дым раньше времени мог выдать их неприятелю.

Сердар кинул под язык щепотку наса и долго сидел, поглядывая по сторонам. Потом сплюнул жгучую зеленую слюну, поднялся, накинул на одно плечо халат и, припадая на левую ногу, пошел по склону.

Под развесистым деревом, обняв саблю, как молодую жену, сладко спал дозорный. Адна-сердар разъярился и с силой пнул его ногой. Не успевший проснуться джигит кубарем покатился вниз и, вероятно, свалился бы на спящих воинов, не задержи его разлапистый куст крепкой, как железо, арчи[41]. Он вскочил, потирая ушибы и моргая, с опаской посмотрел на сердара.

— Иди сюда, сын безухой собаки! — приказал сердар.

Джигит приблизился и остановился в двух шагах, не решаясь подойти ближе.

— Тебя отсыпаться сюда поставили? — грозно шевеля усами, спросил сердар. — А ну быстро лезь на дерево и наблюдай за дорогой, скотина ты этакая!

Довольный, что дешево отделался, джигит подобрал свою саблю и мигом, как кошка, вскарабкался на самый верхний сук. Ему была ясно видна крепость Куня-Кала, скот, пасущийся вокруг нее. Только людей почему-то не было. Дорога, проходящая неподалеку от дерева, упиралась в еле заметный силуэт крепости Шатырбека, словно замыкающей широкое ущелье.

Адна-сердар пошел было назад, когда дозорный крикнул с дерева:

— Перман со своими едет, сердар-ага! Кизылбаша гонят!

Сердар остановился, поджидая разведчиков.

Они подъехали оживленные и веселые, довольные удачей. Перман ткнул плетью в сторону пленника:

— Дрова собирал. Мы его без шума захватили. А Тархан ближе к крепости пошел: может быть, нукера захватить сумеет.

Еще не старый по возрасту, пленник был невероятно худ. Один глаз его закрывало бельмо, во втором, мутном и слезящемся, еле угадывался зрачок. Ветхая одежда состояла, казалось, из одних заплат. На голове была замызганная шапка из кошмы, халат подпоясан веревкой, на ногах — стоптанные чарыки[42].

С неприязнью оглядев жалкого пленника, сердар спросил его:

— Турки мидани?[43]

Пленник отрицательно покачал головой.

Сердар подумал и распорядился:

— Разбудите Джуму. Пусть быстро идет сюда!

Один из джигитов, привязав коня, побежал выполнять приказание. Сердар протянул руку к Перману:

— Дай-ка плеть!

Покрутив в воздухе витой ремень с плоской бляшкой на конце, он неожиданно с силой стегнул пленника по спине.

— Не понимаешь по-туркменски, собака? Плеть научит! Врать станешь, до смерти запорю! Вот так!.. Вот так!.. Вот так!..

Пленник сначала молча вздрагивал от ударов. Потом упал на колени, умоляюще протянул руки к сердару, говоря что-то по-персидски. Сердар стегнул его по протянутым рукам, потом, распалившись, стал бить ногами.

— Успокойтесь, сердар-ага! — хмуро сказал Перман, становясь между сердаром и его жертвой. — До смерти забьете— говорить некому будет!

Запыхавшийся сердар, отдуваясь, кинул плеть и сказал подошедшему Джуме:

— Спроси у этой скотины, из какой он крепости! Да пусть не врет, а то всю шкуру спущу!

Джума повторил вопрос по-персидски — пригодились знания, почерпнутые у Махтумкули.

Размазывая по грязным щекам слезы, с ужасом глядя на сердара, пленник ответил:

— Из этой крепости я, ага-джан! Из Куня-Кала!

— Спроси, много ли народу в крепости? — сказал сердар, выслушав Джуму.

Пленник вздохнул:

— Совсем мало, ага.

— Почему мало? Куда делись люди?

— Всех Шатырбек увел в Серчешму. Там, говорят, идут большие бои с туркменами.

— А ты почему остался?

— Больной я, ага-джан. Только сегодня с постели поднялся.

— Не врешь? — грозно спросил сердар, ликуя в душе и боясь поверить такой удаче.

— Валла, зачем врать! — с жаром воскликнул пленник. — Отрубите голову на месте, если вру! Никого не осталось в крепости, человек десять-пятнадцать таких, как я, не больше. Все остальные ушли на ту сторону гор. Валла, правду говорю!

— Тархан едет! — сообщил с дерева дозорный.

Сердар задал пленнику еще несколько вопросов, затем приказал отвести его вниз, в ущелье и заковать в цепи.

На дороге появились трое джигитов. Перед ними на куцем ишачке ехал связанный человек. На шею ему был накинут аркан, конец которого держал Тархан. Этот пленник был того же возраста, что и первый, но поплотнее, с проворными глазами и маленькими усиками, точно приклеенными под большим, похожим на огурец, носом.

Тархан дернул веревку:

— Слезай!

Кизылбаш, навалившись животом на холку ишака, слез, поклонился сердару. Ему были заданы те же вопросы, что и первому. Он подтвердил, что в крепости не осталось никого, кроме нескольких стариков к хворых. И добавил, что все люди в смятении, все, от мала до велика, клянут Шатырбека.

— Валла! — клялся он, преданно глядя в глаза Адна-сердара. — Пусть соль меня покарает, если вру! Двое детей есть у меня — их именами клянусь!

— Попробуй соври, если жизнь надоела! — сказал сердар. — Никуда не денешься. Где начнется твоя ложь, там кончится твоя жизнь.

— Понимаю, ага! Глаза выколи, если хоть слово неправды сказал! Зачем стану помогать Шатырбеку? Будь он проклят! Мы все, ага, готовы его живьем в землю закопать!

Переводя ответы пленного кизылбаша, Джума думал: правильно говорил Махтумкули-ага, что вражда и набеги нужны только правителям. Народу они не нужны, вон и кизылбаши тоже страдают от этой смуты, проклинают Шатырбека.