Обратившись к Мяти-пальвану, ахун жалостливым тоном провещал:

— Мяти! Честь сердара — наша общая честь! Не дадим растоптать ее нищему бродяге! Надо быстрее людям садиться на коней, надо догнать его и примерно наказать!.. Как ты думаешь, Мяти?

Мяти-пальван не был сторонником нарушений закона или обычаев, но в душе он одобрял поступок Тархана. Будучи человеком добрым и справедливым, не один раз искренне жалел несчастную Лейлу, однако помочь ей ничем не мог да и, честно говоря, не стал бы вмешиваться в чужую семейную жизнь. Но вот на это решился другой, и старый Мяти в душе говорил ему: «Молодец!»

Так что же теперь ответить ахуну? Сказать, что Тархан поступил, как настоящий мужчина, — нельзя. С одной стороны, нет смысла настраивать против себя сердара, с другой — это было бы несолидно в устах такого яшули, как Мяти-пальван, и наконец громогласное признание правоты беглецов вряд ли окажет им сейчас существенную помощь. Поэтому Мяти-пальван помолчал для важности, погладил бороду и согласился с ахуном.

— Думаю так же, как и вы, таксир… Честь топтать не позволено никому. Сейчас мы пошлем в дорогу четыре-пять всадников.

Шаллы-ахун торопливо благословил:

— Молодцы! Доброго пути вам! Удачи!..

Несколько мгновений он молчал, борясь с собой, но скопидомство победило трезвый расчет и осторожность, и Шаллы-ахун не очень уверенно спросил, обращаясь к людям:

— Тут, сынки, кумган должен был лежать… Может, кто из вас поднял нечаянно?..

Поблизости от походного шатра Абдулмеджит-хана, Еозле которого у двух пушек стояли навытяжку четверо часовых, черными мазарами темнели несколько шатров поменьше. Шагах в пятидесяти от них, занимая обширную площадь вокруг, располагались шалаши сарбазов, сделанные из веток деревьев и кустарников. Так оно и должно быть: темнику[89]— свое место, юзбаши — свое, сарбазу — свое.

Довольные удачным началом военных действий, а еще больше — неожиданным отдыхом, сарбазы оживленно сновали среди своих шалашей. Одни кормили коней, другие чинили и проветривали одежду, третьи чистили оружие, четвертые пили чай, пятые просто нежились на солнышке да вели неспешный разговор.

Возле ханского шатра суетились трое сарбазов. Один из них готовил еду, другой кипятил воду для чая, третий, раздув кальян, ожидал зова хана. Собственно, ждали все трое, однако хан безмолвствовал.

Уже два дня конница Абдулмеджит-хана стояла здесь, ожидая приказа хакима. После разгрома туркменских джигитов в Ак-Кале, овладев крепостью, Абдулмеджит-хан отправил основную часть своего войска — пеших сарбазов — по северному берегу реки, а сам с конниками двинулся по южному. Не задержи их хаким Ифтихар-хан на полпути, они уже с двух сторон ударили бы на Куммет-Хауз.

Конечно, хаким принял свое решение не спроста, для этого есть, видимо, достаточно серьезная причина. Однако Абдулмеджит-хан имел все основания быть недовольным задержкой. Будь его воля, он сходу разгромил бы Куммет-Хауз. Однако приказ есть приказ, и хан остановил своего коня в Гямишли — как раз на полпути между Ак-Кала и Куммет-Хаузом. Он ждал человека, посланного хакимом для переговоров с Эмин-ахуном, владыкой Куммет-Хауза.

Подсовывая подушки то под правый бок, то под левый, Абдулмеджит-хан томился ожиданием и размышлял, что хорошо бы, плюнув на все запреты, ударить по Куммет-Хаузу — все равно от этой лисицы Эмина толку не будет, зря хаким питает какие-то надежды. А новая победа вот как нужна Абдулмеджит-хану! Конечно, взятие Ак-Кала уже создало ему известность, но хан, человек неглупый, прекрасно понимал, насколько все это непрочно. Ведь Ак-Кала была давно уже лишена своих неприступных стен и грозную известность ее поддерживало лишь название крепости. А вот когда он захватит Куммет-Хауз и заставит покориться всех туркмен, слава о нем может докатиться до самого Тегерана.

В шатер заглянул нукер.

— Простите, ваше превосходительство… Прибыл Борджак-бай.

— Зови его сюда! — оживился Абдулмеджит-хан. — А людей его отведите к кому-нибудь из сотников, дайте чаю, накормите.

— Бе нишим!

— Обед готов?

— Готов. Подавать?

— Глупец! Сначала кальян подай, чай подай — обед потом! Быстро!

— Бе чишим!

Через некоторое время в шатер вошел уставший Борджак-бай, проговорил:

— Эссалам алейкум, хан-ага!

Абдулмеджит-хан, не вставая, пожал баю руку, вежливо справился о здоровье, добавив с усмешкой:

— Однако вы себя порядком ждать заставили!

Борджак-бай вытер пыльное лицо зеленым шелковым платком, сказал несколько извиняющимся тоном:

— Знаю, хан-ага, что ждали. Знаю. Да только не дай бог быть сейчас среди нашего народа… Клянусь аллахом, хан-ага, я стыжусь, что я туркмен!

— Что же вас так огорчило? — спросил Абдулмеджит-хан.

Два сарбаза внесли кальян и чай на серебряном подносе.

— Передайте сотникам, чтобы здесь никто лишний не шлялся! — приказал Абдулмеджит-хан и с удовольствием

затянулся ароматным дымом. Борджак-бай сразу же потянулся к чайнику — видать, пересохло горло с дороги.

— Что там было? — сказал он на повторный вопрос Абдулмеджит-хана. — Все было, кроме добра, хан-ага. Да-да… Я и раньше знал, что ничего из этого дела не получится, но не мог не уважить хакима. Будь моя воля, не поехал бы ни за что!

— Эмин-ахуна видели?

— Видел. Он вам большой привет передал. — Борджак-бай глотнул чаю. — Ахун, хан-ага, человек неплохой. Лучше Ирана, говорит, никто нас не защитит. Он понимает положение. Хоть, говорит, и не верят мне в Астрабаде, но я им предан.

— Что это значит?

— Наверно, обиделся за поимку Шукри-эффенди. Говорит, с порога, мол, моего гостя увели.

— Ай, баба! А ему известно, кто такой Шукри-эффенди и зачем он появился в этих местах?

— Не знаю, хан-ага, что ему известно, но он обиделся. Не сильно, правда. Если, говорит, власти арестовали, значит не без причины, только вот плохо, что случилось это у моего порога. Да, хан-ага, с самим ахуном договориться можно. Вся беда в том, что сидят вокруг него люди, прислушивающиеся к словам сердара Аннатувака и поэта Махтумкули. Они-то и мутят народ.

— А что они говорят?

— Ай, много говорят, хан-ага! Что кому в голову взбредет, то и говорят… Мол, нас, туркмен, целый год доит каждый встречный, а когда мы голодны, то корма никто не подбросит.

— Как это понимать?

— Объясню, хан-ага… Они говорят: государство постоянно взимает с нас дани, подати, налоги, а нам от государства никакой пользы нет вообще.

— О будь прокляты ваши отцы!.. Так прямо и говорят?

— Так и говорят, хан-ага. А почему бы не говорить? Люди Махтумкули и Аннатувака чуть ли не каждый день прибывают в Куммет-Хауз. Они-то и будоражат всю степь!

— Было бы от чего шуметь! Несчастную сотню коней — только и требуют от Куммет-Хауза! И это для них много?

— Видимо, хан-ага, считают, что много… Они знаете что говорят? У меня даже язык не поворачивается повторить, никогда не позорили меня так перед народом! «Ты объединился с хакимом и хочешь завлечь нас в сети», — вот какие слова сказали они мне в лицо!

— Неужели Эмин-ахун не может заткнуть им рты?

— Эх, хан-ага, да разве его слушают! Народ совсем голову потерял! Клянусь аллахом, я сам все время как на иголках сижу! Все мне кажется, что-то случиться должно… Вот я вам случай недавний расскажу. Господину хакиму рассказал и вам расскажу… На днях возвращаюсь домой из Астрабада и вижу: целая толпа ждет меня. Окружили и твердят в один голос: «Если хаким желает нам помочь, то пусть поможет всему туркменскому народу, иначе мы не станем сидеть спокойно дома, бросив в беде своих братьев. Представляете, хан-ага, мои люди — и мне же такие слона говорят! Что станешь делать? Отделался от них кое-как. А уж после узнал: в этот же день были в Кумуш-Тепе люди Аннатувака…

Абдулмеджит-хан нахмурился. Все, что до этого говорил Борджак-бай, было неприятно, но дапно известно, последние же слова заставили насторожиться: положение чрезвычайно усложнится, если джафарбаи возьмутся за оружие на стороне сердара Аннатувака.