Это была исконная земля туркмен. Этими бескрайними степями владели ёмуты, гоклены, текинцы, эрсари, сарыки, алили, емрели и десятки других племен и родов. Владели? Нет, они влачили здесь тяжкое существование, как неволь-кик — свои оковы. Земля была их, но не они владели землей. Часть края изнывала под пятой хивинского хана. Другую часть грабил иранский шах. Третья — стонала под тиранией бухарского эмира.

Народ без государства, земля без хозяина… Каждый проезжий разбойник считал себя вправе ограбить, убить, разрушить, и не было никого, кто посчитал бы себя вправе защитить. Кто виноват в том, что нищета живет в кибитках людей и постоянное ожидание беды — в их сердце?

Подошло время вечернего намаза, но старый поэт все стоял на одном месте и невидящим взором смотрел поверх аула в сторону Соны-Дага. Он чувствовал себя в положении человека, знающего, что надо делать, но не имеющего сил для того, чтобы сделать это. Кто виноват, думал он, как не мы сами? Вечные распри — наш первый враг. А будь все туркмены едины, живи они одной дружной семьей, — и край избавился бы от вражеских нашествий. Ведь недаром мудрые люди говорят, что когда дерутся два сокола, добыча достается ворону. Нужно, ой как нужно объединение племен!

Строка за строкой складывались стихи:

Но где та сила, которая сумеет одолеть вековые распри? Где та голова, которая сумеет обеспечить гармонию движений огромного тела, зовущегося народом? Ее пока нет. А тело без головы, каким бы могучим оно ни было, — труп.

С головой, повязанной платком, Адна-сердар лежал на мягкой подстилке посреди своей восьмикрылой кибитки. Настроение у него было скверное.

Молодая женщина, сидя на корточках, осторожно растирала толстые волосатые икры сердара. В другое время он непременно испытывал бы наслаждение от этого мягкого поглаживания, может быть, даже стал бы заигрывать с женщиной. Но сейчас ему было не до этого.

Не столько тревожное сообщение Ата-Ёмута занимало мысли сердара, сколько дерзость поэта Махтумкули, унизившего на глазах у всего народа его достоинства. Он не сумел как подобает ответить тогда, и чувство мести не давало ему покоя.

А в доме Бегенча шло пиршество. Оттуда доносился голос бахши, но даже он раздражал сердара. Разве не они, не бахши, распространяют возмутительные стихи Махтумкули? Разве не они на все лады прославляют в народе этого поэта вместо того, чтобы славить сердара, который с саблей в руке охраняет покой людей от разбойничьих набегов кизылбашей и ёмутов, водит джигитов в походы, приносящие богатую добычу? И почему они любят этого Махтумкули? Ведь он только и знает, что мутит воду, подбивая людей на плохие мысли и дурные поступки!..

Вошла высокая смуглая женщина с двойным подбородком и седеющими волосами. Это была Садап, принесшая чилим[13] с серебряной крышкой. Глаза сердара стали злыми, а молодая женщина вздрогнула и с опаской посмотрела на вошедшую.

— Расселась, как квочка! — зло сказала Садап. — Иди, посмотри за обедом!

Молодая женщина поспешно вскочила и выбежала.

Бесцеремонное поведение Садап не понравилось сердару. Он проводил ушедшую взглядом, взял трубку чилима, сердито буркнул:

— Для тебя Лейла как колючка в пятке!

— Не знаю, где у тебя эта колючка — в пятке или в сердце! — огрызнулась Садап. — Из-за этой девки совершенно семью забыл! Кроме нее у тебя других радостей нет!

Садап была старшей женой Адна-сердара и матерью Илли-хана, считалась главной хозяйкой дома. Без ее разрешения другие жены не смели и шагу ступить. Упрямая и скандальная, она осмеливалась перечить даже самому сердару, за что не одна палка была обломана о ее спину. Но как бы круто ни обращался с ней сердар, характер Садап не менялся.

Сейчас она возмущалась неспроста: Лейла была наложницей сердара, купленной им за туман у Овезберды-хана. Привезли ее поперек седла откуда-то из Ирана восемь лет назад. Кто она такая, из какого рода-племени, никто не знал, да это и не интересовало никого — невольница есть невольница.

Однако при всем этом ей нельзя было отказать в молодости и красоте. Маленькая, изящная, с тонким, словно точеным станом и снежно-белым лицом, которое дивно украшали огромные глубокие глаза, она невольно заставляла учащенно биться сердца мужчин, вызывала у них игривые желания.

Сердар не то чтобы любил ее, — она была ему нужна, как пиала бодрящего чала[14] в жаркий летний день. Эти юные ласки бодрили его постаревшую душу, и он, чувствующий неотвратимое приближение старости, стремился как можно больше испить из чистого, прохладного родника. К тому же у Лейлы было еще одно достоинство: она не беременела. Конечно, для обычной женщины это не достоинство, а несчастье. Но кому нужен ребенок от наложницы?..

Средняя жена сердара не придавала особого значения увлечению мужа, считая это явлением временным и не стоящим того, чтобы волноваться и переживать. А вот Садап ревновала, ревновала с тяжелой злобой сорокапятилетней женщины, давно лишенной мужских ласк и сознающей, что уже не дождется их, так как время ее прошло. Ее бесило, что даже вот в такие минуты, когда человеку нужна не просто женщина, а утешитель, друг, который помог бы рассеять мрачные мысли, муж звал не ее, а Лейлу.

Выпустив густое облако дыма, сердар сказал:

— Оставь ее в покое, слышишь!

Садап уже раскрыла рот и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы обрушить на сердара поток жалоб и обвинений, но не успела — в кибитку, покашливая, вошел козлобородый Шаллы-ахун. Он так почтительно поздоровался с Садап, так долго справлялся у нее о жизни и здоровье, словно вернулся из дальнего путешествия. Потом расчесал пальцами свою белую бородку и хитровато посмотрел на Адна-сердара.

— Пусть аллах не сочтет Садап-гелин[15] слишком большим счастьем для тебя, сердар, — сказал он. — Каким большим хозяйством управляет твоя Садап. Другая бы на ее месте и одного дня не выдержала бы, а она всё такая же статная да красивая.

Лицо Садап просветлело, она словно выросла на целый вершок. Вздернув густые брови, она покосилась на молчащего сердара.

— Если бьг, таксир, человека по его достоинству оценивали, то…

Сердар глянул на нее так, что она замолкла. И ахун сразу смекнул, что хвалу Садап он воздал совсем не вовремя и что его слова вряд ли пришлись по душе хозяину. Соображая, как выйти из затруднительного положения, он помолчал, ничего не придумал и со вздохом сказал:

— Боже праведный, как будто люди никогда тоя не видели! Даже из окрестных сел пришли.

Сердар повернулся в сторону жены:

— Иди, ускорь обед!

Она неохотно поднялась и вышла.

В кибитке на время установилась тишина. Сердар, булькая чилимом, мрачно рассматривал узоры ковра. Ахун, выжидая, водил глазами по кибитке и мысленно хвалил Лейлу: опрятная женщина, хоть и невольница, ничего не скажешь, даже терим не потемнел от дыма очага. Как всё со вкусом убрано! Четыре чувала-ковра, подвешенных к териму, подобраны так, что узор одного дополняет узор другого. Чуть повыше висят четыре коврика-торбы с оригинальными рисунками. Ни на одном из них нет следов грязи. Даже длинная бахрома, и та словно расчесанная. На полу постелен палас, а на нем — большие и маленькие коврики. Нет беспорядка и в посудном углу — все чайники, пиалы, миски аккуратно расставлены в расписном шкафу, сделанном астрабадскими мастерами. На шкафу по-хозяйски уложены красивые хивинского материала одеяла и подушки. Канары с пшеницей заботливо прикрыты коврами, а поверх, чтобы видели гости, брошены, шуба из каракуля и богатый хивинский халат. Да, опрятная женщина Лейла, хоть и не дает ей аллах радости материнства.