Джигиты весело засмеялись. Один из них, круглолицый и лопоухий, с едва пробивающимися усиками, крикнул:

— Ну, Караджа, получил? Попробуй еще рот раскрыть!

— Раскрою! — блеснул глазами Караджа. — Если Махтумкули-ага напел такие слова, которые могут удержаться в медной голове Тархана, то я сдаюсь, — сказал он несколько косноязычно от заложенного под язык наса и засмеялся, брызгая желто-зеленой слюной.

В разговор вмешался Джума, который до сих пор молча ел чурек, макая его в чай:

— Скажи, Караджа, а тебе запомнилось хоть одно стихотворение Махтумкули-ага?

Караджа рассердился:

— А зачем? Ты заучиваешь — и ладно.

— Если ты моей головой обходишься, так зачем свою тыкву на плечах носишь?

— Мало у меня других забот, кроме газелей-пазелей? — нахмурился Караджа. — Куда ни ступишь, то — яма, то — рытвина. Ты меня из них вытаскивать будешь, что ли?

— Где уж мне. А вот Махтумкули-ага мог бы…

Караджа покачал головой.

— Пяхей, язык без костей — мели, что придется!

Пристально глядя в глаза собеседника, Джума серьезно сказал:

— Не в языке моем дело, Караджа. Вот видишь эту воду в арыке? Когда мы спешились, ты пил ее взахлеб, и тело твое получило удовольствие. Верно? А стихи Махтумкули-ага— такая же вода для души жаждущего.

Караджа вытянул губы трубочкой, чтобы не расплескать скопившуюся от едкого наса обильную слюну, сказал совсем невнятно:

— Эй-хо! Тогда значит, можно всякими газелями-пазелями жажду утолить?

— Насчет жажды не знаю, — вмешался Тархан, — а вот насчет тебя это уж точно Махтумкули-ага сказал:

Круглолицый лопоухий джигит весело подхватил:

Караджа выплюнул нас, утерся полой халата.

— Глупцы вы все! Что с вами говорить!

И он улегся, подложив под голову тельпек.

Подошел Перман, принимавший участие в совещании под чинаром. Все взоры обратились к нему: он нес с нетерпением ожидаемую весть. Еще издали Перман крикнул сидевшим вдоль арыка, чтобы подходили поближе, и, когда аульчане собрались вокруг него, сказал:

— Люди! Совет яшули закончился и пришел к такому решению: всадники Хаджи-Говшана пойдут напрямик через горы и ударят на врага с тыла. Перейти через Кемерли — дело нелегкое, но другого выхода нет. Ожидая нас, кизылбаши, вероятно, все свои силы собрали у Серчешмы, и поэтому прямым штурмом крепости не возьмешь. Надо идти на хитрость. Вот и все. По коням! Быстро!

Солнце стояло уже в зените, когда около ста пятидесяти всадников, вытянувшись длинной цепочкой, двинулись по ущелью Гапланлы на юго-восток. К хаджиговшанцам присоединились несколько десятков молодых джигитов из соседних сел, из расчета на легкую добычу.

Впереди, на своем рослом массивном жеребце, ехал Адна-сердар. Он был мрачен и сидел в седле, насупившись, не глядя по сторонам. Как ни странно, мысли его были заняты не предстоящей схваткой с врагами, — он думал о Лейле. Видно, крепко полюбилась она сердару, если даже в часы опасности не мог он ее забыть…

Чуть отстав от него, ехали рядом Перман и Тархан. За свои тридцать с небольшим лет Перман не раз участвовал в походах, уже вторично проходил по ущелью Гапланлы. Сражения не пугали его, — он искусно владел и конем, и саблей, и копьем, никогда не показывал спину врагу. Однако всякий раз, когда приходилось седлать коня, у него тоскливо сжималось сердце и одолевали невеселые мысли. Сегодня он оставил дома любимую жену и сынишку, который только-только начал лепетать. Придется ли еще раз обнять их?..

На Тархана угнетающе действовало молчание друга. Он непрочь был бы пошутить и посмеяться, но Перман молчал, да и мрачный сердар не располагал к шуткам, мог грубо оборвать. И Тархан стал вспоминать родные места. Тяжела жизнь вдали от дома, от близких. Да, пожалуй, никого там уже и не осталось — кто бежал в Теджен или Мары, опасаясь кровной мести, кто умер. Но как хотелось бы еще побывать в своем ауле!

Махтумкули и Бегенч негромко переговаривались. Старого поэта не оставляли мысли о приглашении хакима Астрабада. Бегенч бодрился, стараясь скрыть свои переживания.

Любопытный Джума, непрестанно погоняя своего меланхоличного мерина, осматривался по сторонам. Он не раз ездил в ущелье Гапланлы за дровами, но сейчас все казалось ему здесь новым и необычным. Какие прекрасные места! Куда ни глянешь — сплошной ковер неярких цветов, сохраненных ущельем от холодного дыхания наступающей осени. Горные вершины с обеих сторон достигают, кажется, до самого неба. Заросли ореха и инжира плотны: ковром покрывают склоны гор, а выше, в гордом одиночестве, четко рисуются на бледном небе темные контуры арчи и чинаров.

Деля ущелье пополам, хлопотливо журчит узкая, но бурная речушка. На левом берегу ее — поросшая чаиром равнина, на правом — лес. Несмотря на припекающее солнце здесь царит прохлада. Свежий ветер, осторожно поглаживая листочки деревьев и вольно гуляя по широкому ущелью, напоминает об осени. Лес полон птичьих голосов. Птицы суматошливо перепархивают с ветки на ветку и кричат так оглушительно и радостно, словно только что вырвались из клетки. Откуда-то издалека доносится голос фазана и сразу же тонет в согласном соловьином хоре.

Но самые прекрасные места Гапланлы были впереди. Чем дальше ехали всадники, тем сильнее сужалось ущелье и все больше становилось деревьев, распластавших над дорогой свои могучие ветви. В задних рядах колонны послышался шум, донеслись голоса, требующие остановиться. Всадники придержали коней, невольно потянулись к рукояткам сабель. Адна-сердар поскакал на шум. Перман стегнул плетью коня, обгоняя сердара.

Остановка была вызвана одним из пленных кизылбашей, взятых в качестве проводников. Кизылбаш, ноги которого были связаны под брюхом лошади, свесился с седла. Глаза его были закрыты, на губах выступила пена.

— Принесите воды! — крикнул Перман, спрыгивая с седла и освобождая руки пленного.

Джума, схватив кумган, побежал к реке, но его опередил другой джигит, несший намоченный платок.

Почувствовав воду, пленник зашевелил губами, с трудом приоткрыл мутные глаза. Перман нагнулся, чтобы освободить его ноги и снять с лошади. В это время подъехал Адна-сердар.

— Из-за этого остановка?! — с гневным изумлением спросил он и, наливаясь кровью, гаркнул — А ну, отойди!

Люди шарахнулись в стороны. Остро вспыхнула на солнце сталь кривой сабли, и голова кизылбаша покатилась по земле, пятная кровью дорожную пыль. Джигиты содрогнулись. Убить врага в бою, убить человека под горячую руку, — это они понимали. Но вот так, ни за что…

— Трогайте! — приказал сердар, вытирая саблю о хурджун, притороченный к седлу, и следя, чтобы на лезвии не осталось ни пятнышка. — Если до темноты не доберемся до Чеменли, ночевать в седлах придется! Вперед!

Но не сразу джигиты выполнили приказание сердара. Подъехавший Махтумкули долго смотрел на мертвую голову, с которой смерть стерла следы страдания и явственно отразила на воске лица те двадцать лет, что прожил на свете зарубленный сердаром пленник. Скривившись, как от зубной боли, Бегенч глотал застрявший в горле ком.