Чуть не плакали от восторга, особенно девчонки.

Володя от нас вскорости уехал, сначала, как водится, мы интересовались его судьбой, он в уком письма слал, то с Украины, то из Ростова-на-Дону. Затем привязанность остыла, и всякая связь оборвалась. Знали, что он одно время в Центральном Комитете комсомола отделом заведовал, потом учился…

В 1937 году было мне тридцать два года. Я успел окончить вечерний политехнический институт, получил диплом инженера-экономиста и работал главным инженером прядильно-ткацкой фабрики, не особенно крупной, но и не маленькой. Хорошая была фабричонка, рабочие квалифицированные, план выполнялся легко, резервы были. И еще одно объективное условие — на других предприятиях текучесть, а у нас нет, поскольку фабрика находилась не в городе, а в восьми верстах от железной дороги, и рабочие там оседали крепко, целыми семьями.

За хорошую работу фабрики меня избрали в областной комитет партии. Других заслуг за мной не числилось. По приезде домой сделал я доклад об итогах областной партконференции, два раза за год выезжал в областной город на пленумы обкома. Вот и вся моя нагрузка.

Как-то позвонили мне на рассвете: «Сегодня быть на пленуме обкома. Начало в двенадцать дня. Ни в коем случае не опаздывать».

Хотел я расспросить, что за повестка дня, какой доклад. Меня очень решительно оборвали: «На месте узнаете!»

К Театру музыкальной комедии, где проходил пленум, я подъехал тютелька в тютельку — за десять минут до начала.

Кто на пленумах обкома бывал, тот знает, какая атмосфера царит перед началом и в перерывах. Люди собираются почетные, солидные, деловые. Некоторые в областной комитет чуть не на всю жизнь выбирались. Гостей много, тоже люди серьезные — руководители предприятий, организаций. Громко здороваются, случается, даже обнимутся старые дружки, по плечам друг друга хлопают… В перерывах многие дела хозяйственные решали, причем такие, о которых до этого месяца два спорили и к общему знаменателю никак прийти не могли. А тут сразу договаривались — атмосфера товарищества, единства снимала многое нехорошее, что наслоилось к этому времени…

И всегда в перерывах и перед началом стоял веселый такой гул — сердцу очень приятный.

А на этот раз я удивился — тихо… Ну, думаю, опоздал! Началось! Кепку гардеробщику бросил и рысью… Поднялся в фойе — народу много, и все молчат, стенки подпирают и молчат.

Только я на своей отдаленной от городского шума фабрике не знал, а все уже знали — будут снимать нашего первого секретаря, поэтому и вели себя, как на панихиде. Хотя первый секретарь особой любовью и уважением и не пользовался, а все же жалели: всегда к снимаемым великодушие проявляют.

Товарищи, приехавшие из Москвы, доложили, и зал ахнул, многого мы, оказалось, не знали. Начал наш первый оправдываться, — слушать слушали, но во внимание не приняли, сняли единогласно.

И тут московский товарищ предложил:

— Вы сами были свидетелями вопиющей несостоятельности вашего бывшего руководства… Поэтому рекомендуется избрать первым секретарем обкома товарища Смирнова, Владимира Федоровича… Иди, товарищ Смирнов, покажись народу…

И вышел наш бывший секретарь укома комсомола Володя Смирнов, наш «воробышек»… Он, понятно, подрос, раздался в плечах, лицо покрупнело. Не было на нем, конечно, кожаной тужурки и кепочки — одет был в защитного цвета костюм полувоенного покроя: брюки галифе и китель. Сначала я даже усомнился: «Он ли?» Но как только он сказал первые два слова, я с радостью подумал: «Он». Вспомнилась боевая песня:

Меня на другой день после отъезда наркома пригласили к Володе, или, как он теперь величался, к «самому» Владимиру Федоровичу Смирнову.

Встретил он меня хорошо, на середине кабинета, руку крепко пожал, два-три приветливых слова о молодости проронил — и к делу.

— Волей Центрального Комитета я, как ты знаешь, первый секретарь… Ты на пленуме, я видел, присутствовал, и обстановка тебе известна. Мне сказали авторитетные товарищи, что на тебя положиться можно… Ну как — можно?

— Можно, — говорю, а сам не знаю, к чему все это приведет.

— Как ты посмотришь, если мы тебя в заместители председателя облисполкома рекомендуем? По промышленности. Возьмешься?

Что я мог ответить? Нет — сказать невозможно, да — язык не повертывается. Нашел спасительную формулировку:

— Разрешите подумать, Владимир Федорович…

— Не разрешаю! Нечего думать, завтра на бюро, а через два дня. вынесем на сессию. Извини, у меня сейчас запарка…

…Кто это там в столовой ходит?

— Костя, ты?

— Я.

— Опять поздно пришел… Третий час…

Молчит… всегда молчит. Никогда ни о чем не спросит: пьет, ест дома, спит наполовину дома, остальное бог его знает где, И все. Никакой откровенности, никакого интереса, Никакого доверия. Одним словом — ничего. Поговорить, что ли, с ним? Впрочем, бесполезно. Устал я от всего. Хорошо бы уснуть, а сон, проклятый, бежит от меня…

Интересно, что они думают, почему я так стремлюсь в партию? Что думает по этому поводу Лидия Михайловна, профессор, как это расценивает Кожухова? Может быть, они и не думают об этом, да и не думали. Отказали, вот и все.

Телятников? Ну, этот не в счет. Он может что угодно обо мне думать, мне все равно. Какой же он трус! Как он со мной тот разговорчик начал:

— Ты, дорогой товарищ Грохотов, теперь кандидат в члены КПСС. Тебе этот год надо так прожить, чтобы у коммунистов не было даже тени сомнения в том, что ты оправдаешь их доверие…

Всего, что он говорил, запомнить невозможно, он сыплет слова, сыплет, они стук-стук и все, как одинаковые пинг-понговые мячики, прыгают и прыгают.

Но мне пришлось вслушаться, так как он начал повторять:

— Ты понимаешь, дорогой товарищ Грохотов, о чем я говорю? Нет, я вижу, ты плохо соображаешь, товарищ Грохотов. Я согласен повторить, но чтобы ты понял все, как надо. У тебя будет постоянное партийное поручение. Очень важное. Учеба там, выполнение плана, снижение себестоимости, все прочее в этом духе — это не партийное поручение, а твои прямые обязанности. Понял?

— Чего же тут не понять.

— Очень хорошо, я вижу, ты замечательно соображаешь, товарищ Грохотов… Молодец! Слушан теперь внимательно. У нас много всяких собрании, заседании. Твоя обязанность — бывать на этих собраниях, конечно, не на всех. эго тебе не под силу, а по моим указаниям. Внимательно слушать, кто и что говорит, какие вопросы поднимают, кого критикуют, какие предложения выдвигают.

— Наверное, протоколы пишутся. Можно нее главное из них вам самому почерпнуть.

— Чудак ты человек, дорогой товарищ Грохотов. Когда эти протоколы до меня дойдут? Личные впечатления — милое дело. А потом, ты сам знаешь, протокол не всегда ведется… Самые интересные, боевые собрания происходят, например, в курилке. Какой там протокол? А там нашему брату руководителю основательно достается, все косточки перемоют, перетрут…

Тут я понял, куда он клонит.

— Значит, я должен и в курилке сидеть? Я же не курящий, товарищ Телятников…

— Это не важно…

— Как не важно? Что мои товарищи скажут, если я вдруг начну то и дело в курилку бегать… Да и память у меня неважная, могу перепутать, записывать ведь не будешь? Неудобно вроде…

Он насупился:

— Вижу, тебе это не подходит…

Я ему напрямик:

— Не подходит, товарищ Телятников… Очень даже не подходит. Если кто при мне в курилке, в поезде или где в другом месте, начнет вредные глупости болтать, я сразу сам вразумлю. Но бегать по курилкам, подслушивать, что рабочие про вас лично говорят, не буду…