Я еще крепче задумался о Телятникове. Кто же он такой? Что мы о нем знаем? Пришел на комбинат три года назад. Говорят, толковый инженер. Говорят. А я знаю? Нет, не знаю. Апретурный цех при нем стал план выполнять. А может быть, причина не в нем, а в том, что в цехе почти все оборудование сменили? Доклады хорошо делает? Что верно, то верно, особенно на международные темы. Вежливый? Да, вежливый очень, особенно с подчиненными. Ровен, спокоен? Совершенно верно, спокоен. Или просто ко всему равнодушен?

Что мы еще о нем знаем? Ничего. Почему же, когда нам его рекомендовали в секретари, мы все охотно согласились?

Он все делает правильно, четко. Заседание ведет хорошо, строго и деловито. Всем дает высказываться. Как будто все в порядке. Почему же у меня нет к нему теплоты, а всегда какое-то беспокойство?

Может быть, во мне говорит обида? Все же знали, что секретарем намечают меня. Но кто-то в последнюю минуту решил по-другому и рекомендовал Телятникова. И я первый охотно согласился, с улыбкой проголосовал за него. Почему я проголосовал? Не хотел, чтобы товарищи заметили мою обиду? Или потому, что я дисциплинированный? Но какая же это дисциплина — голосовать против своей совести? Лучше не думать обо всем этом. Как не думать? Надо!

А как Коля вскочил, когда я о Наде заговорил. Я тоже хорош, старый дурак: «Мало, что ли, девушек хороших?» Глупее ничего сказать не мог. Любит он ее. А я с предложением: посмотри, может, лучше найдешь. Она для него самая лучшая. Ну и мастера же мы в чужую душу в сапогах залезать. Многому научились, а вот деликатности, настоящей чуткости учиться и учиться… Все смеются над Андреем Бородиным — ростом почти в два метра, красавец парень, а жинка от горшка два вершка, глаза черненькие, как две бусинки, один косит немного. Живут легко, весело. Она его ласково называет: «Мой сынок!» Хорош сынок! А ведь находились советчики: «Андрей, подумай, да разве она тебе пара?

Что же мне делать с Телятниковым? Завтра увижу, он руку подаст, о делах заговорит: «Хорошо бы, Григорий Силантьич, на этой неделе семинар пропагандистов провернуть…» А ведь ему на все попросту наплевать, в том числе и на семинар пропагандистов. Ему важно «галочку» поставить и в райком сообщить — выполнили ваше указание, провели, результат неплохой.

Он же ко всему равнодушный. Как же я раньше этого не понимал?

Как же мне с ним завтра разговаривать?

Может, прямо сказать все, что я о нем думаю? А что я скажу? Все расплывчато, неубедительно, и получится, что я вроде затеваю склоку, мышиную возню…

А Николка Грохотов настоящий парень. Такой же, как был его отец. Катя хорошо, правильно его воспитала…

Как же мне разговаривать с Телятниковым?..

Я никак не думала, что жалоба, написанная на меня накануне Восьмого марта, всплывет еще раз.

Вчера в наш магазин пришел покупатель — и прямо ко мне:

— Скажите, девушка, где можно видеть вашего директора?

Потом он посмотрел на табличку «Продавец Н. Грохотова» и спросил:

— Вы Грохотова?

Я ответила. Тогда он уставился на меня и еще раз сказал:

— Значит, вы Грохотова… Тогда, товарищ Грохотова, позовите, пожалуйста, вашего директора.

Наша Аннушка выплыла из своего закутка и приветливо промурлыкала:

— Слушаю вас, товарищ покупатель. Чем могу быть полезной?

— Поговорить надо… Желательно с глазу на глаз.

— Пожалуйста, проходите.

И увела покупателя в закуток. Наши девчонки фыркнули: знаем, мол, эти разговорчики. Хочет «Вымпел» получить. Едва ли он Аннушку разжалобит…

А я сразу разволновалась — то ли от предчувствия, — то ли от неприятных глаз этого гражданина. Уж очень он на меня по-особенному подозрительно посмотрел.

Вскоре Аннушка позвала меня к себе.

Гражданин сидел за столом директора и что-то писал в блокноте. Аннушка сухо сказала:

— Пожалуйста, поговорите.

И ушла. Гражданин даже не предложил мне сесть и сразу начал допрос:

— Почему вы ушли с часового завода?

Что я могла ему ответить. Рассказывать все мне, понятно, не хотелось, и я кратко сообщила:

— По семейным обстоятельствам…

— А точнее?

— Я все сказала.

— Значит, не хотите правду говорить?

— Я правду говорю.

— Предположим… Еще вопросик. Где вы больше зарабатываете: здесь или на заводе?

— На заводе я больше получала.

— Почему вы пошли на меньшую оплату?

Как ему объяснить? Молчу. А он все допрашивает:

— А дополнительных источников дохода у вас нет?

— Не понимаю, о чем вы?

— Премий… подарков…

— Премию получила, а подарков не было.

— Так уж и не было? Вспомните.

Тут я рассердилась:

— Говорите прямо. В кошки-мышки не играйте. И вообще, кто вы такой? Какое право имеете со мной так разговаривать? Предъявите ваш документ.

А он свое:

— Вы, я вижу, опытная… Горлом, матушка, меня не возьмешь… Привыкли покупателям грубить.

— Никогда не грублю.

Он тычет карандашом в жалобную книгу:

— Документы на это есть. И еще вопросик. Скажите, пожалуйста, кто отец вашего ребенка?

— Николай Грохотов, мой муж…

— Это по документам. А фактически?

Я не сдержалась, заплакала:

— Что вы ко мне пристали? Какое вам дело?..

Тут в закуток ворвалась наша Аннушка. Накинулась на гражданина:

— Я думала, вы о деле. А вы вон куда полезли. Уходите! Не плачь, Наденька. А вы, гражданин, сматывайте удочки. Теперь так с людьми разговаривать не положено.

Он вылезть из-за стола никак не может. Бумажки свои собирает и кричит:

— Вы мне еще ответите! Покрываете разных…

А Аннушка на него:

— Освободите, гражданин, помещение!

Он ушел весь красный, глаза, как у кошки, желтые и усы торчком. Девчонки ко мне, успокаивают.

А Аннушка свое:

— Пусть еще раз сунется, в милицию отправлю.

— Кто он, Анна Павловна?

— Бес его знает. Сказал, что по поручению какого-то Телятникова. Надо, говорит, познакомиться с гражданкой Грохотовой. Плюнь, Надежда. Разве мало еще дураков на белом свете…

Как она про Телятникова упомянула, я сразу успокоилась. Поняла, откуда ветер дует. Мало ему, что Колю обидел, за меня, видно, принялся. Посмотрим, что у вас, товарищ Телятников, из этого получится.

Глупая я. Надо было мне с этим «представителем» поподробнее поговорить.

Стоит ли рассказывать Коле? Может, лучше промолчать? Он и так мучается. После разговора с Силантьичем немного успокоился, а теперь снова. Он ничего мне не говорит, но я вижу, и так мне хочется ему помочь.

Возьму да и схожу в райком… Могу и в горком. Там не помогут — в Центральный Комитет напишу. Так и напишу: «Мой муж Николай Грохотов честный, хороший человек. А его обидели…» А что дальше? Что я дальше напишу? О том, как Коля работает? Это всем известно. У него теперь и брака совсем нет. Как меня любит? Это же наше личное дело. Нинку удочерил? Что тут особенного, скажут. Многие чужих детей воспитывают. Что еще? Случись, не дай бог, война, Коля первым на фронт уйдет. Не только он, многие уйдут. Я сама уйду. Что он сделал такого, чтобы о нем в Центральный Комитет писать? Ничего. Таких много. Нет, таких мало! Нет, много. Просто я люблю его, и он мне кажется лучше всех. А он на самом деле хороший. Может быть, этого мало — быть хорошим? Надо быть выдающимся. Не все же Гагарины, не все, как Валя Терешкова…

Я ничего Коле не скажу об этом «представителе». Но что же получается — у меня все время от Коли тайны. О том, как Константин мне ходу не дает, молчу, о «представителе» тоже хочу умолчать. Разве можно так жить — с одними тайнами?

Во всем виновата только я. Зачем я тогда с Константин ном?.. Понимала, что не люблю его, понимала, что все это случайное, непрочное. Какая же была дура! Как я хочу об этом не вспоминать, не думать…

А он уже явился. Вижу, стоит, рассматривает витрины в магазине «Галстук». Ну что ты стоишь, проклятый? Уйди! Не жди меня. Уйди!