Паренек сначала отмалчивался, потом послал острословов ко всем чертям.

— Я все про морковку думаю…

— Про какую такую морковку?

— Про ту самую, за которой я вчера тещу товарища Ручкина на базар возил. Себестоимость подсчитываю: заплатила теща за килограмм морковки два рубля; горючего сожгли на рубль; моя зарплата за два часа — десять рублей, итого пятнадцать целковых. Дороговата морковка-то!

— А ты еще прикинь содержание гаража, масло, амортизацию, страховые, — пошутил кто-то.

И ушел бывший танкист в автоколонну на самосвал.

Был еще случай. Парнишка, тоже из новеньких, привез того же Ручкина с вокзала домой. Тот вылез, отряхнул пыль с пальто и выжидающе посмотрел на водителя.

— Что ж ты, братец?

— Разве что-нибудь не так?

— Чемодан бери, братец. Только поаккуратнее…

— А разве это в мои обязанности входит?

— Входит, братец, все входит…

— Извините, но мне об этом неизвестно…

И уехал прямо в гараж. Машину вымыл, навел блеск и отправился в канцелярию с заявлением: «Прошу от занимаемой должности освободить, так как у меня только одна специальность — водитель первого класса, а чемоданы носить не обучен».

Ручкин вызвал его и пытался урезонить:

— Трудно тебе, что ли?

— Не трудно. Если бы вы попросили меня: «Помоги, товарищ Озерков. Нездоровится…» Я бы на десятый этаж влетел, не то что на второй. А вы ко мне: «…братец… только поаккуратнее!..»

Так и ушел. Завербовался на строительство куда-то далеко — не то в Якутию, не то на Камчатку.

А многие жили подолгу. Гвоздев, к примеру, шестерых председателей пережил. Про него говорили: «Председатели приходят и уходят, а Гвоздев остается». Нравилась ему эта должность. Сидит за баранкой в рубашке с галстуком и ни на кого не смотрит. Все вокруг блестит, баранка словно кремовый торт, даже откусить хочется.

Многие работники городских организаций жили на одной улице, называющейся в память случившегося когда-то на ней большого пожара Горелой. Учреждения находились неподалеку — на Грибоедовской. Казалось, чего проще: подать две-три машины и забрать всех сразу. Нет, за каждым приезжала своя, персональная. Не положено, чтобы председатель горсовета ехал в одной машине со своими заместителями. Не положено!

Так и ехали на Грибоедовскую цугом; обгонять начальство тоже не полагалось…

Увидев во дворе стадо машин, Стряпков понял — идет заседание. Надежда повидать лично Завивалоза рухнула, но Кузьма Егорович все же заглянул в маленькую комнатку перед кабинетом секретаря, известную всем краюхинским деятелям под условным названием «предбанник».

В «предбаннике» никого не было. Кузьма Егорович пристроился в кресле, достал булку с колбасой и, отхватив добрый кусок, начал разглядывать висевший на стене план города Краюхи. Потом его рассеянный взгляд упал на стол Завивалова, и вдруг в глаза бросилась фамилия — Каблуков.

Стряпков чуть не подавился, вскочил и сделал стойку, словно сеттер, обнаруживший дичь. На столе лежало постановление исполкома. Черным по белому значилось:

«Слушали: О тов. Каблукове Я. М. (докладчик тов. Кадушников)».

Вторую часть постановления закрывала желтая папка с крупными черными буквами «Дело» с каллиграфической надписью: «Каблуков Я. М. — горпромсовет».

Остолбеневший от своей догадки Стряпков пальцем подвинул папку. Открылось слово «Постановили». Что постановили, Стряпков прочитать не успел — в «предбанник» вошел Кадушников, недавно назначенный заведующим отделом кадров.

— Привет гончарному королю! А почему, Соловьева не пришла? Знает, когда ходить!

Еще одна минута — и Стряпков совсем бы отодвинул папку с личным делом Каблукова и прочитал резолютивную часть. Но в «предбанник», как назло, вошел Завивалов и, подозрительно осмотрев Кузьму Егоровича, собрал на столе бумаги.

— Перерыв? — спросил у него Кадушников.

— Перекур, — ответил Завивалов и ушел, забрав бумаги с собой.

Нервы у Кузьмы Егоровича не выдержали. Спина у него взмокла, и он срывающимся голосом спросил:

— Выходит, Якова Михайловича Каблукова поздравить можно?

— Непременно, — весело отозвался Кадушников, — Поздравь. Но учти — он еще не знает.

Кадушников ушел. Стряпков уселся, с трудом перевел дыхание на нормальный ритм. Мысли беспорядочно прыгали: «Каблуков утвержден председателем горпромсовета. Да, да, совершенно точно! Докладывал Кадушников, а он только по кадрам. Сказал: «Поздравь… Но учти — он еще не знает». Кто «он»? Каблуков, тот самый Яков Михайлович Каблуков, что сидит со мной в одной комнате и над которым я, идиот, только сегодня измывался? Да ведь это же замечательно! Это вам не загадочная Соловьева. С ним договориться можно. Я его сейчас первый поздравлю. Первый! Поздравляю, Яков Михайлович, с новыми обязанностями, а нас с новым твердым руководителем. Сейчас позвоню Христофорычу. Обрадую, а то он совсем осатанел. А куда Соловьеву денут? Она сегодня не пришла. Кадушников не зря сказал: «Знает, когда ходить!» А как же ваза? Портрет? Вложение?»

Стряпков бросился к телефону. От волнения дважды ошибся, попал черт знает куда, и только в третий дозвонился до директора гончарного завода Соскова.

— Отправил?

— Все в порядке, — отозвался тот.

— Ты понимаешь, что наделал?

Кузьма Егорович бросил трубку, выскочил во двор, волчком закрутился перед милиционером.

— Кто на разгонной дежурит?

— Федор. Но он ушел.

— Ах ты господи!

Помчался на задний двор.

— Ребятки, дорогие, выручите!

— Куда?

— Рядом, милый, рядом. Горит!

— Что горит?

— Все горит… Поехали, милые. Отблагодарю. За мной не пропадет. На сто граммов с прицепом гарантирую.

— Кузнецов! Отвези…

— Поехали, товарищ Стряпков…

Проходя мимо милиционера, шофер спросил:

— Какой вопрос?

— Успеешь! Восьмой, а твой одиннадцатый…

— Садись, Кузьма Егорович.

— Золотой ты парень… Давай на Солнечную…

Шофер с ходу погнал машину, и Кузьма Егорыч начал размышлять уже более спокойно: «Сейчас приедем к Соловьевой. Дома ее, конечно, нет. Одни дети. Если вазу успели внести в дом, скажу, что это ошибка. Дети, понятно, ее не распаковали, они еще маленькие. Заберу, окаянную, и кокну где-нибудь в овраге на мелкие кусочки, чтобы от надписи не осталось ни одной буквы. Впрочем, почему я должен ее кокать? Надпись-то безымянная? А фото можно отклеить. А раз можно убрать личность Соловьевой, значит, вполне доступно наклеить другую? Стало быть, надо вазочку сохранить…»

— А вот и Солнечная. Приехали!

В творческой жизни Краюхи ведущими являлись художники. Этому, очевидно, способствовали окрестные пейзажи, так и просившиеся на полотно. Музыкальные деятели все больше руководили хорами и кружками художественной самодеятельности. Единственного композитора Долинского перекупили соседи, предложив ему отдельную двухкомнатную квартиру. Но Долинский отплатил соседям черной неблагодарностью — ушел регентом в церковный хор. На этот раз соблазнился новенькой «Волгой».

О краюхинских литераторах всерьез говорить, пожалуй, не стоит. Отделения Союза писателей в Краюхе нет — нельзя же создавать отделение из одного человека. А таким единственным членом Союза писателей являлся детский писатель Онуфрий Пеликанов — мужчина высокого роста, тонкогубый, с хитрыми цыганскими глазами. Ветеринар по образованию, Пеликанов, находясь в армии, специализировался на лечения лошадей. Выйдя в отставку с хорошей пенсией, он выбрал местожительством Краюху, и не случайно: район изобиловал колхозами с крупным поголовьем рогатого скота, свиней, овец и, конечно, лошадей — наиболее близкого отставному ветеринару отряда непарнокопытных.

В Союз писателей Онуфрия Пеликанова приняли давно, еще до воины, когда он студентом практиковался в ветлечебнице. Приняли за рассказ «Гнедко», в котором повествовалось о том, как невзрачная лошаденка Хитрая победила на рысистых испытаниях дипломированную Шельму. Любители тотализатора, а их в приемной комиссии Союза оказалось немало, приняли Пеликанова почти единогласно. Президиум, состоящий на две трети из любителей футбола, слегка поправил приемную комиссию — утвердил Пеликанова кандидатом.