Номер своей машины я никогда не видел. Бывало, подойдешь, шофер дверцу распахнет или этот, как его, Максименко, был у меня такой ухарь-молодец, заведовал особым сектором. Жулик был отчаянный, но парень лихой, умел держать язык за зубами.

Дверцы распахнет, сядешь и катишь, номера своего не видно. А один раз я его увидел. Случилось это вскоре после войны — в 1948 году. Вызвали меня срочно в Москву. Минут через двадцать, как выехал я из своей областной столицы во всесоюзную, Максименко (я всегда его в таких случаях с собой брал) мне говорит:

— Иван Петрович, нас товарищ Буренкин догоняет!

Буренкин у нас в то время областным управлением Министерства внутренних дел заправлял, генерал-майор… Если формально мыслить — я вроде как самый главный в области, а если по существу… Я обернулся, а его «опель-адмирал», тогда у нас этой трофейной дряни хватало, вижу, действительно, нажимает нам на задние скаты.

Поравнялись. Буренкин ручкой меня поприветствовал, вплотную прижался к нам и кричит:

— Пересаживайтесь, Иван Петрович, веселее будет…

Я хотел насчет субординации высказаться: негоже, мол, мне к тебе влезать, лучше давай ты ко мне, — но на Максименко глянул и понял: препираться не надо, можно только навредить… Уж очень мой верный Максименко побелел.

— Давай, — кричу, — останавливай свой драндулет!..

Я своему шоферу Степану Егоровичу руку на плечо — такой уж у нас условный знак существовал — стоп, дескать. Он остановил, аж тормоза по-звериному завыли, и повернулся ко мне: лицо тоже бледное, в глазах не то жалость, не то сочувствие — я его баловал, иногда подкидывал кое-что…

Мы проскочили вперед метров на двадцать. Иду я назад к машине Буренкина, а ноги чугунные, спина взмокла.

Он, подлец, хотя бы подал свой тарантас, стоит на месте, как коршун, ждет возле машины.

Оглянулся я на свою и вижу номер. Мать ты моя родная — 30–71, нечетный. И так нечетный, и сложишь по разному — все нечетный!

И я окончательно уверился, что Буренкин не случайно меня переманивает.

Он, как все мы, грешные, любил рядом с водителем сидеть. А тут пересел на заднее место рядом со мной, коленка в коленку. И запах от него неприятный, видно, зубы нелеченые…

Он шоферу скомандовал — поехали, дескать. Тот даже не обернулся, погнал. Пока мы ехали, стояла передо мной его красная, здоровущая, побритая в скобочку шея.

Буренкин объясняет:

— Насилу догнал. Я позвонил, а мне справку: «В Москву!..»

Ничего я не соображал. Сидел и думал: куда он меня повезет? Неужели прямиком к главному подъезду?

Буренкин какую-то анекдотину плетет, сам хохочет, захлебывается, слюной брызжет, а я думаю: куда?

Пролетали мы через небольшой подмосковный городишко, я столовую знакомую заметил, сколько раз в ней «заправлялся». Здесь можно было: область чужая, никто меня не знает. Правда, один раз все-таки на знакомого налетел: «Привет, Иван Петрович! За плавающих и путешествующих!»

И так мне захотелось рюмашечку опрокинуть, холодным пивком закусить.

— Может, остановимся? Пропустить по баночке?

Буренкин усмехнулся:

— Надо ли?

Не сказал, подлец, как все люди: «Не хочу» или «Не стоит», — а по-особенному, с ехидцей: «Надо ли?»

Только камешки маленькие по крылу из-под низу дробью застучали.

Буренкин новую анекдотину. А я свое: куда? Потом он что-то насчет Садовникова проезжаться начал, а Садовников — наш предисполкома, мужик деловой, энергичный. Но Буренкин его недолюбливал, это мне было известно.

Он проезжается насчет Садовникова, а я о своем. Куда?..

И охватил меня страх. До Москвы даже при такой гонке часа два, не меньше, осталось. И я подумал, что если сейчас, сию минуту, не выясню: «Куда?» — то могу очень даже. свободно помереть и привезут к первому подъезду мой труп.

Машина летит, только столбики придорожные мелькают, деревеньки позади остаются, а я при жизни коченею и все думаю: «Как узнать? Спросить?» Поворачиваюсь к нему и естественно нормальным голосом справляюсь:

— Надолго ли в столицу?

Но это я полагал, что спрашиваю вполне естественно и нормально. А он-то понял и осведомился:

— Вы, случайно, не заболели?..

— Нет, здоров. А что?

— Губы у вас посинели… А в Москву я ненадолго. Одно дельце обтяпаю — и- вечером домой. Люблю ночную езду…

Ничего ведь, изувер, не сказал. Что бы спросить: «А вы когда?» Я бы успокоился. И я решил: надо действовать, иначе рехнусь.

— Останови, пожалуйста, твой тарантас!

— Что такое?

— Мутит… Изжога поднялась… Боюсь, вытошнит…

Он своему красношеему что-то буркнул. Тормоза промяукали, и мы встали… Я вывалился из его, будь он проклят, «адмирала» — и скорее в сторонку, словно по неотложной надобности… Подхожу к машине, губы платком вытираю, чтобы не заметил, как дрожат, а я дрожь унять никак не могу, и объясняю:

— Поезжай, Федор Гаврилович, один… Я тут свою таратайку подожду, немного оклемаюсь…

Он на меня посмотрел и все, мерзавец, понял. Понял все мое состояние и усмехнулся с презрением. Уговаривать не стал, пересел на переднее место, хлопнул дверцей и через окошко попрощался:

— До свидания, Иван Петрович…

А через меня словно ток пропустили, чувствую: дрожать перестал, в ногах легкость появилась, упругость. Платок носовой в карман — и Буренкину напутствие:

— Осторожнее по Москве езди, больно гоняешь. Будь здоров!

Он и отправился, только пыль облаком позади, а я повернулся и тихонько по обочине побрел навстречу своей машине. Пока она подошла, я окончательно отдышался, уравновесился.

Смотрю, летит моя черная лебедушка. Я встал посреди шоссе, руку поднял. Максименко ко мне бросился, да и шофер выскочил.

— Иван Петрович!

— Я давно Иван Петрович… Чему вы так обрадовались?.

— Да как же, Иван Петрович! Мы ж не надеялись, извините, не рассчитывали вас на этом месте увидеть…

Разве им, нынешним, такое переживать доводится? «Уважаемый Иван Петрович, гораздо лучше будет, если вы поставите вопрос о переходе на пенсию…»

Шлеп… шлеп… Это моя благоверная. Сейчас постучит и спросит: «Обедать будешь?» Она давно ко мне так обращается — без имени: «Обедать будешь?», «Чаю хочешь?» Я молчу. Молча иду в столовую, молча ем, молча пью чай и стараюсь не смотреть на жену. А она не смотрит на меня. Я молчу, а мне кричать хочется, кричать: «Уйди! С глаз моих уйди!» Но это со мной бывает редко. Я просто не думаю о жене, словно ее нет. Нет, и все. А в молодости думал, случалось, ревновал. Помню, как она без моего ведома, мы тогда еще не были женаты, а хороводились, с Петькой Смышляевым на лодке кататься укатила. Было у нас, у молодежи, любимое место — до шлюза проехаться и обратно, — часа четыре уходило на прогулку. Все четыре часа на лодочной станции просидел, поджидал: хотелось посмотреть, как она, голубушка, из лодки выйдет, как пойдет, когда меня увидит. И не дождался, хитрый Петрушка Смышляев высадил ее раньше, не доезжая до станции. Она мне об этом сама после рассказывала. Не случись этого происшествия, мы, может, еще бы полгода хороводились, а тут я заторопился.

Думал о жене, думал когда-то. Сейчас не думаю. И уже давно… Лет двадцать… Мы в свое время по ночам в кабинетах засиживались до рассвета, а днем несколько часиков, до двенадцати примерно, на сои урывали.

Как-то сказал я моей благоверной:

— Ты вроде опухла, мать. Врачу покажись.

— Что ты, Ваня. Это со сна. Ночью я одна сплю, а потом с тобой…

— А ты меньше дрыхни.

— Не могу, привыкла…

А я сейчас мучаюсь. Совсем спать не могу, засыпаю, когда люди добрые на работу выходят.

За одну бессонную ночь можно передумать черт его знает сколько — всю жизнь, а у меня таких ночей хватает… Всякая дрянь в голову лезет, а самое главное — все мелочи какие-то, пустяковины. Зачем, скажите, вспоминать такой хотя бы случай. Году в двадцать пятом, в ту пору шел мне двадцатый год, моему дружку Мишке Чеснокову приглянулся в магазине «Ленинград-одежда» (был такой в нашем городке) синий бостоновый костюм. Очень хороший, сшитый чисто, по-ленинградски, весь на шелковой подкладке, пиджак и брюки — тогда это считалось редкостью. А у Мишки не хватало денег. Собственно, на костюм почти хватало, а на штиблеты желтые, тоже ленинградской выделки, скороходовские, нет. А ему хотелось все сразу справить, чтобы в полном великолепии предстать. Был у нас в то время еще один приятель — не дружок, а именно приятель, постарше нас года на четыре, Коля Наумов, женатый и кого-то уже. имел — не то сына, не то дочь. Он на машиностроительном токарем работал, получал прилично. Мишка к нему: