В темноте что-то невнятное пробормотала, спросонья Оразсолтан-эдже.
Понимая, что больше не уснуть, Дурды осторожно встал, ощупью пробрался к оджаку. Небольшая вязанка саксаула, принесённая им самим, лежала рядом. Он бросил дрова в печь, разжёг их и, сгорбившись, обхватив колени руками, просидел до серого рассвета.
На рассвете проснулась Оразсолтан-эдже. Увидев сына у горящего оджака, она всполошилась.
— Дурды-джан, что ты сидишь так?.. Не болит ли где у тебя?
— Сердце болит, — сказал Дурды, помолчав, — не могу я спокойно думать о тех проклятых, что причинили нам столько горя… — И он рассказал о встрече на базаре. Подумал и рассказал сон.
— Что делать нам, сынок… Я каждый день молю аллаха: «Покарай нечестивцев, господи, пусть не дождутся добра те, кто обрекает слабых на страдания!» Что больше могу сделать?.. — Оразсолтан-эдже всхлипнула.
— Не плачь, мама! Если не помогли те слёзы, которые ты уже пролила, то не помогут и эти. Нет пользы от слёз…
— Ни от чего нет пользы, сынок.
— Есть, мама! — Дурды порылся в углу кибитки, красное пламя очага окровавило сверкающее лезвие в его руке.
— Это дедушкин клыч, сынок. Зачем ты, сохрани бог, достал его?
— Пойду, мама, поищу наших врагов. Пусть никто меня в трусости не обвиняет.
— Вай, сынок, нельзя так! Не делай плохого дела! Врагов много, а ты один… Одумайся, Дурды-джан!.. Одинокий всадник пыли не поднимет.
— Пусть я одинок, но я не могу больше ждать. Мне в глаза все смеются, говорят, что я боюсь Чары. Пусть посмотрят, как я его боюсь!.. Благослови на дорогу, мама…
— Ох, сыпок мой, одна я останусь… Зачем я жизнь прожила, зачем мучилась! Все меня покинули и ты покидаешь, Дурды-джан…
— Не будь на меня в обиде, мама… Я иду на врагов твоих. Благослови меня и моли бога, чтобы удача пошла по моим следам…
* * *
Базар был многолюдным. В многочисленных сараях уже не хватало колышков, и скотину привязывали к колёсам и оглоблям арб.
Дурды пришёл с единственной мыслью: разыскать Чары и заставить его есть землю. Сделать это надо было в суматохе базарной толчеи, и поэтому, чтобы до времени не насторожить врага, юноша просидел в углу одной чайханы довольно долго: по хмурому утру люди сходились медленно, словно нехотя.
Когда базар загудел большим пчелиным ульем, Дурды отправился вершить месть. Сначала обошёл с тыльной стороны все торговые ряды — Чары не было видно. Тогда стал заглядывать в чайханы и мейханы. Он нашёл Чары у дверей одной из лавчонок, где тот укладывал в хурджун кульки со сластями.
Дурды замер, не сводя глаз со своего врага, не замечая толчков и ругани окружающих. И чем больше он стоял, тем всё меньше и меньше оставалось в нём от недавней решимости. До боли в суставах он сжимал рукоять дедовского ножа, во рту вдруг стало сухо и горько. «Запруду арык прорвал… — почему-то подумал Дурды. — Напиться бы сейчас… хоть арычной воды глоток, язык совсем как деревянный от жажды». А внутренний голос шептал: «Бей, что ты медлишь? Беи! Твой враг нагнулся над хурджуном, подставил беззащитную спину. Только один удар — и отец отомщён, люди перестанут насмехаться над тобой. Нож остёр, он войдёт в сердце врага, как в глину арычной запруды входит лопата. Спеши, иначе сейчас Чары затянет завязки хурджуна и выпрямится…»
Так шептал внутренний голос, но неведомая сила приковала ноги Дурды к земле. Сейчас, думал он, сейчас он сделает три шага. Ведь от врага отделяют, его не два и не четыре, а именно три шага. Три больших шага. Он осторожно сделает два первых, потом вытащит из ножен нож, прыгнет и ударит Чары ножом в спину. А куда надо бить, в какое место? Может, ударить не в спину, а в бок? Нет, это очень неудобно. Надо именно в спину, ниже левой лопатки…
Не трогаясь с места, Дурды вынул нож, глубоко, словно собираясь нырнуть, вдохнул воздух, выдохнул, снова вдохнул и…
— Дядя Чары! Эй, дядя Чары!
Сердце Дурды оборванно ёкнуло, и он, инстинктивно пригнувшись, юркнул в базарную толпу.
Оправившись от испуга, он увидел, что Чары, перекинув за спину хурджун, пошёл с двумя рослыми йигитами, которые громко хохотали, наперебой рассказывая что-то весьма интересное своему спутнику. «Бог удержал мою руку, — мелькнуло в голове Дурды. — Если бы я убил его, меня тоже не выпустили бы живым его приятели, осиротили бы мою мать». «А ты, может быть, просто испугался?» — спросил ехидный голос. — «Нет, — сказал Дурды, — я готов был его убить. — И не очень уверенно добавил: я убил бы его, если бы…» — Ехидный голос засмеялся: «Да-да, ты смелый парень, ты убил бы, но ты не захотел этого сделать, ты решил подарить своему врагу жизнь… Трус ты, жалкий трус!»
Дурды вздрогнул, как от озноба, и горестно прошептал:
— Трус… Да, я струсил…
Не зная, зачем он это делает, он продолжал бродить по базару. Раза два издали он видел подгулявшего Чары в окружении шумных и дерзких дружков, слышал, как переговаривались люди: «Чары-гуляка опять кутит. Вишь, идёт так, словно кроме него на свете людей не существует!»
Дурды провожал врага глазами, не испытывая ни малейшего желания подойти. Им овладело тупое отчаянье. Последний раз, следя издали вслед за гуляками, он с тоской подумал: «Сейчас кинусь, ударю ножом, а там будь, что будет…», но не кинулся и не ударил, а только вздохнул и прошёл мимо мейханы, куда зашёл Чары с приятелями.
Неожиданно для себя он очутился на батрацкой площадке и также неожиданно увидел знакомое лицо.
— Сары-ага! Как вы попали сюда?
Сары обрадовался не меньше, чем Дурды. Он обнял друга, похлопал его по спине, усадил рядом с собой. Юноша сияющими от счастья глазами смотрел на своего покровителя и наставника.
— Почему попал? Ай, Дурды-джан, это самое подходящее место для бедного человека, у которого собственного хозяйства нет… Ушёл я от Мереда, ну его к шайтану. Жёны его грызутся, как собаки. Аннатувак совсем сбесилась, никому от неё житья нет. Я и подумал, что надо ноги уносить, пока голова на плечах. А то наймёт она на твоё место какого-нибудь дурачка — и получится, что воробей зерно воровал, а перепел на соломе попался.
— Правильно сделали, что ушли, Сары-ага.
— И ты молодчина! Сыновей её избил и оставил с позором.
— Моммук сам первый в драку полез…
— А вот это ты напрасно допустил. Когда видишь, что драки не избежать, бей первым. У первого удара двойная сила. Что обидчикам не спускаешь, это хорошо — в волчьем логове надо с волчьими клыками жить, иначе от тебя клочки шерсти останутся. Но запомни, что нельзя ждать, пока тебя ударят…
— Сары-ага, посоветуйте, как быть, — потупившись, сказал Дурды. — Хотел я Чары сегодня убить, но упустил его утром, а теперь он всё время с друзьями ходит…
Выслушав все подробности, среди которых, конечно, ни словом не было упомянуто про нерешительность, Сары подумал и спросил:
— Конь где стоит?
— Чей конь? — не понял Дурды. — Я пешком пришёл.
— То-то и плохо, что пешком. Дело твоё, Дурды-джан, трудное, и опасное дело. Но отговаривать тебя не буду, потому что — святое дело. Чем больше мы покоряемся баям, тем крепче они с нас шкуру дерут… Не останавливаю тебя, Дурды-джан, вышедший в дорогу, говорят, с полпути не возвращается. Только надо всё обдумать, как следует, а ты утром очень неразумно поступил. Убьёшь, а сам куда? Тебя сразу растерзают. В базарной толпе не спрячешься. Что толку в такой мести?
— Как же быть, Сары-ага? Я не могу возвращаться домой, не выполнив своей клятвы!
— Вот как, ты поклялся?.. Ну, ладно, всё равно тебе не придётся возвращаться, даже если ты и выполнишь клятву…
— Почему?
— Ты уже взрослый, а думаешь, как ребёнок. Что же Бекмурад-бай простит тебе смерть брата? Или ты хочешь, чтобы тебя на глазах у матери убили и её заодно с тобой? Тебе, братишка, придётся скрываться какое-то время, иначе всё твоё дело дынной корки не стоит. И лучше всего — в пустыне, у чабанов, а для этого нужен добрый конь, понял?
— Понял, Сары-ага!
