— Ай, Сары-ага, как же это так! — не мог успокоиться Дурды. — Сейчас, говорит закричу… А долго ли ей завизжать? Кто меня послушает? Да и времени слушать не будет, закричала она — и нет меня в живых.

— Недаром, Дурды-джан, говорят, что от кривого дерева и тень кривая Я давно мог бы предостеречь тебя, да сам поддался, подумал: может, и в самом деле хозяйка лучше, чем её люди знают. Оказывается, не лучше, народ обмануть трудно, у него глаз меткий.

Некоторое время Дурды старался не попадаться на глаза хозяйке, подходил к ней только в том случае, если она была не одна. Но Аннатувак всё же перехватила его, когда он шёл пускать воду на поле, и пригрозила: «В тот раз ты легко вырвался, но не думай, что это тебе даром с рук сойдёт. Или — она, или — ты! Третьего выхода нет, запомни, неблагодарный поганец!»

С испорченным настроением Дурды подошёл к арыку, пустил воду на низкие участки, потом, не проверив перемычки, пустил на самый высокий участок. Перемычка не выдержала напора.

Бросившись к месту прорыва, Дурды увидел, что одному ему не справиться с ревущим потоком, и закричал:

— Хай, Моммук! Беги сюда! Перемычку размыло!

Подбежавший Моммук огляделся по сторонам, увидел копну заготовленного, но ещё не свезённого, ко двору янтака, сердито приказал:

— Лезь в воду, негодяй!

Дурды понял и безропотно полез. Он крепко упёрся расставленными руками и ногами в берега арыка, а Моммук начал кидать в поток охапки колючки. Бурная вода прижимала колючие ветки к телу Дурды, но он терпел, стиснув зубы, и ожесточённо впивался пальцами в землю.

Чем больше янтак задерживал воду, тем сильнее становился напор потока. Дурды казалось, что его тело горит огнём от впившихся колючек, однако, он боялся пошевелиться: неосторожное движение — поток свалит с ног.

— Стой крепче, негодяй! — крикнул Моммук и ударил Дурды по спине лопатой. Дурды качнулся от удара и упал, смятый обрадованно взревевшим потоком. По воде, медленно уменьшаясь в размерах, поплыла запруда из янтака.

С шумом выбравшись из воды, Дурды кинулся к соседнему арыку — там лежала большая куча стеблей, камыша.

Кое-как воду перекрыли и направили куда надо, Измазанный в земле, запыхавшийся Моммук злобно набросился на Дурды.

— Ишак поганый! Помесь шакала с черепахой! Когда научишься перемычки делать? Носом тебя тыкать надо в твою работу, дармоед!

Не ограничившись бранью, Моммук схватил Дурды, намериваясь немедленно выполнить угрозу. Дурды не поддался. Барахтаясь, они свалились в арык. Сначала сверху оказался Моммук и окунул голову Дурды в воду, чтобы сделать ему «сорок»[103]. Дурды вывернулся и окунул Моммука, отпустив его только тогда, когда тот стал пускать пузыри.

— Ну, как, досчитал до сорока?

Моммук, вытаращив глаза, ловил воздух широко раскрытым ртом.

— Лезь ещё считай! Я тебя хочу богатым сделать. Отсчитай себе сорок сороков овец!

И снова Моммук оказался под водой.

Прибежал его младший брат, с разбега прыгнул на спину Дурды. Тот вскочил, двинул младшего кулаком по носу, выбрался из арыка. Братья бросились па батрака вдвоём. Неискушённый в драках, Дурды пустился на хитрость. Он побежал, остановился, ударил ближайшего преследователя, побежал снова, не давая возможности напасть на себя сразу двум.

Моммук кинулся к лопате, но Дурды опередил его. Он ударил лопату о землю, сломал её и стал дубасить братьев рукоятью. Получив несколько полновесных ударов, Моммук взвыл и закричал брату:

— Беги за ружьём!

Тогда Дурды бросил ручку лопаты и торопливо зашагал по направлению к своему дому. Увидев бегущих с ружьём братьев, он тоже побежал. Издали донёсся крик Аннатувак:

— Головы поотрываю, если кровью грудь его не обагрите.

За спиной Дурды раскатисто грохнул выстрел. Он пригнулся, помчался, петляя, как заяц, к ближайшей кибитке и увидел тётушку Огулышяз. Она кричала внукам:

— А ну, возьмите ружья да встречайте гостей!

Один из наиболее проворных внуков старухи выскочил из кибитки первым, побежал навстречу преследователям Дурды, ловя глазом прыгающую мушку, Моммук и его брат поспешно повернули назад.

Ветер времени быстро заметает след путника, и там, где вчера была тропа, сегодня раскинулась бесконечная и монотонная рябь песков. Уходящих — забывают. Но, по странной прихоти судьбы, Мурада-ага не забыли. Живой, ом не интересовал почти никого, когда он умер, о нём заговорили. Одни вспоминали тяжёлую, безрадостную жизнь чабана, сравнивали её со своей, кляли недоброе время, жалели вдову и сына покойного. Другие злорадствовали, предрекали всем, восставшим против власти баев, бесславный конец пастуха Мурада.

Дурды было тоскливо слушать и те, и эти разговоры. В конце концов безрезультатное сочувствие, ахи и охи начали раздражать. Не потому, что он как-то по-особенному сильно любил отца, по ведь очень неприятно, когда трогают пальцами подсыхающую рану, пусть даже это пальцы доброжелателя. С другой стороны, досаждали злыми насмешками родственники и прихлебатели арчина Мереда. Они не упускали ни одной возможности позлословить по адресу Дурды, жалили, как москиты, как оводы. Один укус, два укуса — это ещё терпимо, но даже большой верблюд, равнодушный ко всем превратностям жизни, ревёт, бесится и бросается бежать очертя голову, когда его одолевает туча безжалостных кровососов.

А Дурды терпел. Иногда им овладевал такой гнев, что дрожала каждая жилка в теле, иногда стыд заставлял прятать от людей глаза, но он не решался ответить насмешникам, боясь оказаться в ещё более смешном положении. Их было много, а он — один, и даже сочувствующие ему посмеиваются над остротами мередовских родичей, точно не понимают, как сильно они ранят душу Дурды. Но однажды случалось по-другому.

Как обычно, собрался на пригорке у села вечерний кружок мужчин. Был здесь и Дурды. Не вступая в общий разговор, он сидел поодаль и жевал сухой стебелёк травы. Говорили о наследниках, о родственных связях и обязанностях. Вниманием собравшихся завладел один из родственников арчина.

— Родственники, наследники, — всё это хорошо, — говорил он. — Каждый человек хочет иметь сына и ждёт от него пользы. Но, пожалуй, лучше совсем не иметь сына, чем такого, как бывают некоторые. Разве это сын, который сидит, развесив уши, в то время как кровь его убитого отца требует туркменчилика? Такой молодчик ходит с выпяченной, как у петуха грудью, и, кто его не знает, подумает: вот, мол достойный йигит идёт. А мы знаем, что у него поджилки трясутся от страха, потому что он живёт по принципу: лучше живая тля, чем мёртвый сокол.

Слушатели невесело засмеялись. Дурды съёжился, ссутулил плечи, словно стараясь стать меньше и незаметнее, хотя никто не повернулся в его сторону.

— Бедные наши женщины! — лицемерно вздохнул говорящий. Не умеют они разбираться в мужчинах, потому и страдают. Они видят: в тельпеке идёт — думают: молодец идёт. А у этого молодца каждый завиток на папахе стоном стонет, криком кричит: «Спасите меня! Снимите меня! Я трусу достался!» Горе женщине, если ей такой слюнтяй в мужья попадётся, придётся бедной каждую ночь к соседу за заваркой чая бегать… Конечно, какой из пего муж, если он за отца своего отомстить не решается, ждёт, пока это другие за него…

Гневный голос Клычли оборвал затеплившийся было смех слушателей.

— Замолчи, остряк! Тебе кажется, что ты умно говоришь? Ишаку тоже кажется, что он соловьём поёт! Любуешься своими словами, словно гулящая девка копейками, а они у тебя на ржавый серп похожи — кривые и ядовитые: где порежут, там нарыв от грязи вскакивает… Женщины горюют не потому, что плохо в мужчинах разбираются. Они очень разбираются, издали число волосков в твоей бороде подсчитать могут. Беда их в том, что мужьями не трусы, а грязные подлецы оказываются. Если бы наши женщины, как русские, могли выходить замуж за кого они хотят, многие наши двоеженцы и троеженцы остались бы у потухшего оджака, в этом я твёрдо убеждён!