— Убил беднягу бешеный…
— Истинно бешеный — сорок дней ему жить осталось.
— Хорошо бы столько…
— До каких пор терпеть беднякам!
— До тех пор, пока яйцо шерстью покроется.
— Бедный Мурад-ага, даже не шевелится…
— Его душа уже в райские двери стучится…
— Ай, люди, совсем плохое дело случилось!
— Говорят, он первый на Чары напал.
— Конечно, как та овца, которой гиена сказала: «Если я тебя, овечка, не съем, то ты меня съешь».
— Без ума надо быть, чтобы зазря погубить человека!
— Когда ум раздавали, кое-кто на сеновале лежал.
— Эх, и отольются когда-то бедняцкие слёзы!
— Тихо ты!
— Чего — тихо! Всю жизнь молчим, а нас, как тараканов, давят!
— Молчащему в рот муха не залетает.
— Я и без мух дерьмом сыт по самое горло!
— Ай, беда какая! Бекмурад-бай приедет…
— Приедет — всем рты замажет.
— Оно так. Кто молоко выпил, тот в стороне, а кто чашку облизал, тому — ложкой по лбу.
А недобрая весть на крыльях ребячьих голосов уже летела по селу.
Прибежала позабывшая обо всём на свете Узук. Рванув душивший ворот платья, она упала на колена около бездыханного отца, обхватила руками его изуродованную голову и жутко, в голос, зарыдала, содрогаясь всем телом.
Мурад-ага пошевелился, открыл глаза, тяжело, клокоча полным крови горлом, вздохнул. Его синие губы дрогнули в едва слышном шёпоте.
— Не плачь, Узук моя… Ох, все косточки перебиты!.. Не обижайся, доченька, на своего старого отца… Не ушёл я, остался в змеином логове… Вот и помираю… Ах!.. Сила!.. Мощь!.. Опора!.. Прощай доченька… Попроси, пусть добрые люди отвезут домой… чтоб не стал мой труп пищей для собак…
Примчалась Абадан. Увидев истерзанного Мурад-ага, глухо ахнула, сверкая глазами, пошла на Чары.
— Тварь бесстыжая! Как у тебя руки поднялись на бедного старика! Чтоб они у тебя никогда больше не поднимались! Чтоб они у тебя язвами покрылись, отсохли бы по локти, ублюдок недоношенный!
Чары, опомнившийся и сам испуганный случившимся, пятился, бормотал:
— Замолчи, шлюха… Лицо закрыла бы перед людьми…
— Глаза твои подлые закрыть надо! — кричала разъярённая Абадан. — Стервятникам их выкинуть! Шакалам вонючим!.. И вдруг заплакала, бросилась к Узук, обняла её за плечи. — Узукджемал… Тётушка милая… Ой, горе, горе нам!.. Отец! Отец, иди сюда! Он кровью истекает — останови ему кровь!.. О аллах мой, ты всё видишь… Спали огнём проклятых извергов… весь ряд их спали и пепел развей по ветру! Пусть им добра в жизни не будет, живоглотам!.. Скорее, мама!.. Давай сюда!
Абадан выхватила из рук матери ведро с горящими углями, опрокинула его на кучу сухого янтака. В огонь бросили старый халат Аннагельды-уста. Когда он сгорел, пеплом посыпали раны Мурада-ага — кровь остановилась.
Пока женщины хлопотали около раненого. Аннагельды-уста сказал что-то мальчишкам, те убежали и вскоре вернулись, ведя ослика, запряжённого в арбу.
— В собаку твою камнем кинут — и то возмущаешься, а тут человека… — бормотал старый уста, помогая укладывать Мурада-ага на одеяла, постеленные в арбе. — Членом семьи нашей был, как родной… Ах, силы, силы наши слабые… Справедливости нет. Отвернулся от нас аллах: бедняки вопят, а он жалобы богачей слышит… Ну, поехали, женщины!
— Куда вы меня? — слабым голосом спросил Мурад-ага.
— Домой поедем, — успокоил его Аннагельды-уста, — табиба позовём… Подлечит он тебя, поставит на ноги.
— Нет, — прошептал Мурад-ага, — на ноги мне не встать. Везите меня к матери моих детей…
Чувствуя свою невольную вину перед Мурадом-ага, Аннагельды-уста решил сам отвезти его к семье. Доехали они благополучно. Прощаясь, уста дал убитой горем Оразсолтан-эдже три тумана, чтобы было чем заплатить лекарю, пообещал ещё прислать денег, а Мураду-ага сказал:
— Поправляйся… Даст бог, всё хорошо будет, придёшь собирать урожай, который посеял… Мы ждать тебя будем, приходи скорее…
Но Мурад-ага не пришёл. Сломленный и духовно и физически, он таял на глазах, первые дни страшно кричал и стонал от нестерпимой боли. Потом боль заглохла, но, обессиленный ею, Мурад-ага только и находил в себе силы, чтобы чуточку приподнять веки и взглянуть на жену и сына, бессменно дежуривших около него. Оразсолтан-эдже не вытирала струящихся по лицу слёз, плакал Дурды, шмыгая носом и скрипя зубами, а около кибитки ходил старый верный Елбарс и, чуя беду, жутко, с надрывом выл: «У у-у-у… у-у-у… вва-у-у-у»..
Однажды вечером Мурад-ага приоткрыл глаза, глянул на коптящую остатками керосина лампочку и снова смежил веки. По его восковой щеке прокатилась мутная капелька, пощекотала около уха. Это было последнее ощущение в этой жизни старого чабана…
— У-у-у… вва-у-у… вва-у-у-у…
Коза блеет, а вода — течёт
Пристав вышел на крыльцо и расстегнул ворот белой рубашки, подставляя грудь слабому ветерку. «Чёртова Азия! — пробурчал он и стряхнул ребром указательного пальца пот со лба. — На Руси уже морозцы, небось, по утрам, а тут — ишь как нажаривает!.. Пойти чайком побаловаться, что ли, пока эти убогие судьи собираться будут? И то, пойду…»
На улице послышался конский топот. «Намётом гонит кто-то», — насторожился пристав, машинально нашаривая рукой пуговицы рубашки. Во двор торопливо вошёл арчин Меред. Увидев пристава, он за медлил шаги, приложил правую руку к груди, согнул в поклоне широкую спину.
— Салам нашему многоуважаемому приставу!
— Здравствуй, старшина, — пристав снова распахнул ворот рубахи, сдвинул на край плеча ремень портупеи. — Что у тебя стряслось?
— Люди идут сюда. Всё село идёт! Грозятся все, кричат, меня убить собираются. И дивалов всех, и кази Улугберды…
Пристав понимал по-туркменски не настолько хорошо, чтобы уразуметь торопливую речь Мереда.
— Пойдём-ка в канцелярию, — сказал он и, войдя, кивнул переводчику — Ну-ка, спроси, с какой он докукой…
Арчин повторил. Пристав недоверчиво прищурился.
— Убить, говоришь? А что ж они тебя дома не убили?
— Не знаю, — несколько смутился арчин. — Я так думаю, что недоброе они замыслили.
— Пусть верблюд думает, у него голова — большая, — грубо пошутил пристав. — Пугаешь людей, сам не знаешь зачем. Они наверно на суд собрались, а ты: «убить хотят!»
— Не знаю… — арчин вытер папахой вспотевшее лицо. — Идут… Кричат… Да вот они, слышите?!
Со двора в самом деле донёсся гул голосов.
Пристав слегка изменился в лице, взялся за телефонную трубку, но, словно устыдившись своего малодушия, отдёрнул руку, густо крякнул и подошёл к окну. Приподняв сбоку край занавески, выглянул во двор и успокоенно повернулся к насторожившемуся арчину и переводчику.
— На суд приехали. В зал заходят… И… не убивают никого, слышишь, старшина. Но в отделение на всякий пожарный случай позвонить надо — дело-то нынче не совсем простое… Алё… алё… полиция? Да, это я… Вы там ухо востро держите. Как — почему? Суд сегодня, дивалы будут дело Бекмурад-бая рассматривать. Тут уже человек двадцать из аула убитого пришло. Арчии говорит, что все мужчины собираются почтить нас своим присутствием. Правда, ведут себя пока благопристойно, по меры предосторожности не помешают…
Люди и в самом деле вели себя скромно. Их было уже не двадцать, а значительно больше, и говорили они, может быть, чуть громче, чем обычно, да ведь и дело-то было непростое: как ни говори, убийство.
Оразсолтан-эдже и Огульнияз-эдже уселись на то же место, где они сидели во время разбора дела о похищении Узук, — на передней скамье. Вошёл Бекмурад-бай в окружении нескольких именитых баев. Они тоже прошли вперёд и сели на скамью по другую сторону прохода. Родственники и братья Бекмурад-бая разместились позади него. Чары не было.
Дивалы расселись за своим столом, стоявшим на возвышении. Престарелый кази Улугберды, тряся головой, погладил бархат скатерти, брюзгливо прошамкал сидящему рядом дивалу Рахиму:
— Велел убрать красную тряпку!.. Кровь напоминает… Зачем не убрали?
