Бекмурад-бай замолчал, достал чёрно-зелёную таблетку, бросил её в рот, запил крепким чаем. Физическое и духовное напряжение последних дней сказывалось даже на его могучем организме. — Необходимо было поддерживать ясность мысли терьяком.

Пятеро наиболее близких его родственников, уставшие и запылённые, сидели полукругом около широкого столика на низких ножках — Бекмурад-бай пытался потихоньку приобщать своих близких к европейской культуре. Они только что поели, полуобглоданные бараньи кости валялись прямо на расписной атласной скатерти, пятна застывшего жира уродовали тонкий узор китайских мастериц.

— Мы не нашли свидетелей, — продолжал Бекмурад-бай, вытирая усы, — но мне передали весть, заслуживающую внимания. За день до того, как девка сбежала от Сеидахмеда, в село Сухан-бая пришёл из песков за продуктами один из байских подпасков. Имя его Берды. Подпасок продукты не взял и из аула исчез неведомо куда. Зато в подворье Сеидахмеда появился неизвестный парень. Как нам передала эта черномазая шавка ишана, парня того звали Берды, и он крутился во дворе целый день, а наутро — ни его, ни девки. Вместе с ними пропали мой конь и конь молодого ишана Черкеза… Кстати, мы узнали, что подпаска, за которого намеривались отдать её замуж, зовут Берды.

— Так это должно быть подпасок и увёз её от ишана?!

Бекмурад-бай иронически прищурился.

— Может быть, и так…

— И что она нашла в этом оборванце?

— За такое дело живьём закапывать надо!

— Не совсем… Голову сверху оставить, чтоб с шакалами целоваться могла…

— Верно! Голову сверху оставить!..

— И его рядом закопать… Носом к носу!

— Нет, затылками, чтоб не видели друг друга…

— Пиалу с водой перед каждым поставить!

— Мёдом их обмазать и муравьёв напустить!

— Тише! — негромко, но внушительно, сказал Бекмурад-бай. — Джейран на солнце, а вы уже из его шкуры ичиги кроите… Поймать их сначала надо, убивать потам будете… Слушайте, что я ещё узнал. Мать этого подпаска Берды родом была из Ахала[72]. Вероятно, родственники по материнской линии живут там же. В Ахале надо искать беглецов! Думаю, что железной дорогой Они не поедут. Направятся прямо через пески. Мы потеряли на розысках два дня, но всё же Аманмурад с Сапаром сумеют перехватить их под Тедженом — Теджена они не минуют. Понял, Аманмурад?

— Понял… Собственными руками задавлю!..

— Значит, не понял… Этого поганого подпаска можете давить хоть сразу, хоть постепенно. А невестку мою, пошли ей аллах доброго здоровья, вы доставите целой и невредимой — понимаешь, без единой царапины! — доставите её ко мне. Я ей с божьей помощью устрою такую долгую и весёлую жизнь, что она, в ад попадая, судьбу благословлять станет, Я её научу, как плевать мне в спину!

— Придушить её, шакалам кинуть — и дело с кондом, — подал реплику Сапар.

— В бараньей голове никогда мозгов много не было! — с сердцем сказал Бекмурад-бай. — Слушайте, что вам говорят, и не вздумайте своевольничать! Я слово дал. Назад его взять — всё равно, что собственный плевок поднять!

Косоглазый Аманмурад угрюмо пробурчал:

— От властей неприятности могут быть… От русских…

— От русских? — переспросил Бекмурад-бай. — Это — что? — он вытащил из бумажника отпечатанную на машинке бумагу с печатью. — Это наш друг написал, русский полковник. Возьми её, АманмурадГ Если тедженский пристав откажет вам в помощи, ткни ему эту бумагу под нос… Мне мой друг полковник обещал в случае каких затруднений лично связаться с ашхабадским начальством. А вы говорите: русские. Надо уметь с ними обращаться, и они сделают всё, что мы захотим… Так вот, Аманмурад, не теряйте времени, садитесь с Сапаром на поезд и поезжайте. Ковус на всякий случай присмотрит здесь. А мы с Вели-баем поедем в Ахал. С помощью аллаха они от нас не уйдут!..

Жизнь чабана не богата событиями, как и доходами. Сегодняшний день похож на вчерашний, завтрашний на сегодняшний. Дни однообразны, как барханы, и катятся, как барханы, медленно и неудержимо. Это только для непривычного человека барханы кажутся неподвижными, а зоркий глаз чабана видит, как с обрывистого склона песчаного бугра падают и падают песчинки, он видит, как день ото дня изгибается и выпрямляется барханная гряда, сдвигаясь всё дальше и дальше. Барханы наступают? Куда? На кого движется неудержимая рать песчаных воинов? На жизнь? Но жизнь непобедима. Долгие века теснят и убивают её пески, а она зеленеет тонкими лучиками илака[73], шуршит, метёлками селина*, нежно благоухает цветущим кандымом,* прочно удерживается за землю кряжистым, железной прочности саксаулом. Суетливое мелькание ящериц, писк тушканчиков и сусликов, посапывание дикобраза, щебет саксаульной сойки, неуловимо стремительное движение степного удавчика — это тоже жизнь. Можно наблюдать, как выпадают росы, слушать неповторимо тревожный звон поющего песка, можно носить на руках прихворнувшего ягнёнка и кривой чабанской палкой бить по оскаленной пасти волка, но всё равно, когда это повторяется изо дня в день, оно угнетает однообразием: общение с природой не может заменить общения с людьми.

А с людьми чабану приходится встречаться очень редко. И день, когда у чабанского костра пил чай случайный охотник или отбившийся от каравана путник, для чабана — праздник. Радуясь гостю, он встречает его с распростёртыми объятиями, усаживает на почётное место, угощает лучшим, что имеет сам.

Стойбише Чопана-ага ничем не отличалось от обычных пастушеских стойбищ. Всю свою долгую жизнь ходил Чопан-ага с чужой отарой в окрестностях Теджена, и даже имя его соответствовало его профессии. И, как все чабаны, сначала страдал от одиночества, потом острота чувства притупилась, ко он всегда искренне радовался каждому гостю.

Саксауловый костёр горел ровным и жарким пламенем. Чопан-ага со своими подпасками Мергеном и Мередом пили чай. Тишину нарушало только весёлое лопотанье подвешенного над огнём котла — пастухам говорить было не о чём.

Внезапно собаки насторожились, заворчали и с громким лаем кинулись навстречу двум джигитам, подъезжавшим к стойбищу. Взмыленные кони всадников спотыкались, и сами джигиты, покрытые дорожной пылью, казались очень уставшими. Особенно младший.

Один из подпасков отогнал собак, провёл путнинов к костру. Оба джигита были молоды и одеты богато — красные шёлковые халаты, белые тельпеки, хромовые сапоги. «Наверное, сыновья каких-то баев», — подумал Чопан-ага.

— Алейкум… — ответил он на приветствие всадников. — Слезайте, пожалуйста… Меред, присмотри за скакунами гостей!.. Нет у нас, дорогие гости, кибитки, чтобы пригласить вас, но вот вам место у нашего костра. «Пришедший приносит добро», — говорят в народе. А к нам редко люди приходят. Садитесь… Мерген, взгляни, не вскипел ли твой чайник, завари гостям свежего чаю.

Старик расстелил у костра свою бурку. Джигиты сели. Попив чаю, они поужинали, потом снова пили чай.

— Пусть дорога ваша будет счастливой, откуда и куда едете? — спросил наконец Чопан-ага.

Младший из джигитов уже клевал носом. Старший взглянул на него, немного помялся, посмотрел на коричневое, выдубленное ветрами и зимними морозами лицо чабана, обвёл глазами молчаливых подпасков.

— Из Мары едем… в Ахал…

— «Ахал велик, куда именно и какова цель вашего пути?» — хотел спросить старик. Но, чувствуя нежелание джигита говорить, подумал: «Устали они. Пусть отдохнут. Утром сами расскажут».

Гости не заставили повторять приглашение дважды и сразу же улеглись на кошме. Кошма в пустыне незаменима. Она защищает спящего от холода, она охраняет его и от многих других неприятностей, в частности, от фаланг и скорпионов, которые непрочь воспользоваться в холодные ночи человеческим теплом. Кошму обычно валяют из овечьей шерсти, а фаланги и скорпионы смертельно боятся овец, эти безобидные животные преспокойно их поедают.