— Что теперь могу я делать? — продолжал жаловаться Черкез. — Всю жизнь гореть в огне любви мне суждено, что ли?.. Ни Тахир, ни Меджнун, ни Гариб не любили так своих возлюбленных, как я люблю Узук. Два века Лукмана[66] проживу, но не будет лекарства от моих ран. Наверное, пророк Джерджис[67] терпел в руках язычников меньше муки, чем терплю я от любви к Узукджемал… Навеки полюбил я её, Энекути, и никогда этот огонь не погаснет во мне!

— Что поделать, Черкез-джан, — притворно вздохнула Энекути. — Все от неё без ума… На что твой отец стар — и тот влюбился…

— Что ты мелешь! — опешил Черкез. — Причём тут отец?

— Правду говорю я… С неделю тому назад Узук плохо стало, она сознание потеряла. Пир пришёл помочь ей и… пытался поцеловать… то ли ещё чего… Огульнязик всё видела…

— Приснилось это твоей Огульнязик…

— А расцарапанное лицо пира тоже приснилось? Я сама видела! Сама! Собственными глазами!..

Черкез внимательно посмотрел на злорадствующую Энекути, словно впервые видел её, глаза его холодно блеснули.

— Ты лжёшь, женщина!.. Ты клевещешь на святого ишана, подрываешь его авторитет!.. Знаешь, что сказано в коране? «Тех, которые будут клеветать… и не представят четырёх свидетелей, наказывайте осьмьюдесятыо ударами». Ты хочешь получить наказание за клевету?!

Энекути не была настолько осведомлена в коране, чтобы заметить, что Черкез несколько исказил приведённый стих, но всё же она смертельно перепугалась. Впервые изменила ей осторожность, впервые нелестно отозвалась она о своём пире.

— Я ничего… я не хотела… — забормотала она, заискивающе глядя на Черкеза. — Я сопи, ученица пира… я не могла не осудить своего духовного наставника… но я никому не сказала… Только одному вам, ишан Черкез…

— Замолчи, женщина! Я тебя хорошо понял! Ты не сопи, а злоязычная клеветница, нечестивица. Если я услышу, что скажешь хоть одно слово, порочащее святого ишана, тебе будет очень плохо. И детям твоим будет плохо… Вставай и убирайся отсюда! И запомни, что я тебе сказал!..

— Простите меня, святой ишан… Простите…

— Не помня себя от страха, Энекути навозным шариком выкатилась во двор и помчалась к келье ишана Сеидахмеда. Ишан уже надевал калоши, собираясь идти в меджид на молебен. Энекути, подвывая, повалилась ему в ноги и заголосила:

— Пир мой!.. Стать бы мне жертвой ради вас!.. Простите меня!.. Виновата я перед вами… Простите, воды для вас не приготовила…

Она прижалась лицом к ногам ишана и судорожно гладила голенища его ичиг[68]. Удивлённый такой горячностью своей поверенной, ишан мягко сказал:

— Встаньте… Я прощаю вашу вину.

Однако Энекути ещё крепче обхватила его ноги.

— Пир мой, спросите, почему я не смогла приготовить вам воду!

— А почему? — спросил недоумевающий ишан.

— Ох, не могу… Я жертва ваша, пир мой… Дайте успокоение моему сердцу! Виновата я перед вами страшной виной. Тайну одну я скрыла от вас… И перед богом милостивым и милосердным виновата я… Разрешите мне сказать?

— Разрешаю. Говорите.

— Ах, пир мой, язык во рту не поворачивается…

— Пусть ворочается быстрее! — ишан начал сердиться, потому что опаздывал на молебен.

— Пир мой, сын ваш. сбился с пути праведного! Бороду и усы он сбрил… стал посмешищем для всех людей… И в метджид не ходит на молебен. С тех пор, как вам нездоровилось, ни разу не ходил. Люди недоумевают: «Ишан Черкез сбрил бороду, бога забыл — почему отец его никаких мер не принимает? Может, он поощряет сына?». Я стараюсь избегать людей, а они всё равно меня спрашивают: «Знает ли пир об этом позоре? Что он сказал сыну?»

Ишан затрясся, в горле у него забулькало,

— Вай, киямат, конец света! — закричала Энекути. Вскочив на ноги, она схватилась за рукав ишана и, поддерживая друг друга, они заходили по келье, то и дело восклицая: «Конец света!.. Пришёл конец света!..» Лицо ишана посерело, будто он увидел гуля или рогожу, на которой выносят мертвеца. Энекути, цепляясь за него, всхлипывала, болезненно кривила шею, трясла головой. Наконец, обессилев, ишан опустился на кошму. Бледный, он застыл в неподвижности, и трудно было понять, жив он или нет, дышит или уже переселился в страну блаженных.

Энекути, обеими руками держась за его рукав, стала на колени рядом с ишаном. Трясясь и покачиваясь, она то закатывала глаза, как издыхающий осёл, то в ужасе оглядывалась по сторонам, словно ожидала в самом деле увидеть страшного демона теджала, который должен появиться перед концом света. Её чёрное грязное лицо искажалось такими отвратительными, неестественными гримасами, что ишан, взглянув на неё, перепугался не на шутку и даже забыл о своих переживаниях.

— Успокойтесь немного, — торопливо сказал он. — Успокойтесь…

— Ай, пир мой… — завыла Энекути. — Как я могу успокоиться, когда на моего дорогого наставника такая беда свалилась!.. Ай, сердце моё лопнет сейчас… Дайте ему успокоение! Ай, умираю-у-у!.

— О аллах, успокой её! — Ишан испуганно поднял вверх руки. — Внеси равновесие в душу моей дорогой сопи!.. Не терзайте себя, дорогая. Мы знаем ваше рвение и вашу преданность. Вы самый близкий нам человек и всегда останетесь им. Мы знаем, что вы всегда едины душой со своим пиром. Успокойтесь… Идите в метджид, скажите им, пусть приступают к службе без меня. У меня сил нет, чтобы на ногах стоять. Скажите, плохо, мол, пиру, неможется ему… А после молебна пусть придёт ко мне гость Бекмурад-бай и ещё пригласите… — Ишан назвал, несколько наиболее богатых и уважаемых людей села. — Черкезу тоже передайте, чтобы пришёл!

— Слушаюсь, мой пир! — Энекути побежала выполнять приказания ишана.

Через некоторое время приглашённые собрались в келье Сеидахмеда. Оглядев гостей, ишан опустил глаза, встретившись взглядом с Черкезом, который сидел в дальнем полутёмном углу, перебирая янтарные чётки, заговорил старческим, нарочито расслабленным голосом:

— Люди, вы пришли по моей просьбе. Вы немала пожили на свете и умеете отличить хорошее от плохого. Я призвал вас, как людей, заботящихся о своей чести, берегущих её пуще глаза своего. Вы пользуетесь уважением в народе, в селе, в своей семье. Вы не прячете лицо перед ровесниками, потому что ничего постыдного не совершили; вы учите правилам жизни молодых, потому что сами праведно прожили жизнь и имеете право учить — совесть ваша чиста… Каждый человек старается оставить после себя потомство, каждый хочет вырастить сына, наследника своего хозяйства и своего духовного богатства. «О господи, подари мне наследника!» — так сказано в пятом стихе двенадцатой суры корана. И отец с матерью радуются, когда аллах исполняет просьбу. Они учат его наукам, с гордостью следят, как он растёт и крепнет. И вот сын уже вырос, как могучее дерево, и родители чувствуют, что тень птицы Хумай пала им на голову — они счастливы. Правильно я говорю, люди?

Собравшиеся не очень ясно уразумели смысл пространных рассуждений ишана. но согласно закивали бородами. Искоса метнув взгляд в сторону Черкеза, ишан продолжал:

— Ля Илляха Иллялах… Нет бога, кроме бога… Всё на земле в его воле. «Воистину аллах властен над своей волей», — как сказано в писании. Но я, люди, опозорен перед богом и перед вами, и хочу поделиться своим горем… Аллах подарил мне сына. Я дал ему, знания. Но в коране сказано: «Даруют мудрость тому, кто её желает…» Мой сын получил знания, однако он не пожелал мудрости, и знания погубили его, сломали лишённого подпорок веры! Вон он сидит позади вас! Взгляните, а я не могу смотреть на его обезображенное лицо… Аллах властен над своей волей, но дьявол постоянно искушает рабов божьих и одного из них уловил в свои сети… Вы, люди, хорошо различаете, где белое, а где чёрное, где хорошее, а где плохое. Сын мой осрамил меня перед народом, растоптал мой авторитет, покрыл прахом позора мои седины. Я лучше предпочту умереть сегодня же, чем слушать, как люди смеются, указывая пальцем: «Вот идёт отец ишана Черкеза, который сбился с праведного пути, бороду сбрил…» Скажите мне, что я должен делать, как переживу позор?..