Стал накрапывать дождь, сначала мелкий и нерешительный, он вскоре припустил всерьёз. Спасаясь от него, многие женщины забегали в кибитку Оразсолтан-эдже. Весело отряхиваясь, со смехом и шутками они рассаживались вокруг сачака, принимали любезно предложенные хозяйкой пиалы с чаем.

Сидеть всё время под крышей и не вспомнить того, кто её поставил, было нельзя, а женщины обычно не скупятся на восторженные слова, особенно, если предметом разговора является молодой, красивый мужчина. Поэтому, если бы Берды отважился подойти поближе, он услышал бы много лестного о себе, узнал бы даже о таких своих достоинствах, которых он совершенно не подозревал.

Но он не решился подойти, потому что в кибитке находились только женщины и его поступок был бы бестактностью, нарушением неписаных требований адата.

Он сидел, мужественно мок и ничего не слышал, кроме шепелявой скороговорки дождя да сопения сбившихся в кучу ягнят. Зато Узук не пропускала ни одного слова из болтовни женщин и, выходя наружу, подставляла под холодные капли разгорячённое лицо.

И чего ему надо, этому лицу? От чая, что ли, оно горит?

Весенние пастбища Сухан-бая располагались вокруг большого оврага Карачунгул. Во время половодья Мургаб заполнял овраг водой и вокруг долго держались богатые, сочные травы. Избавленные от дальних перегонов овцы чуть ли не на глазах тучнели в этом благодатном месте, неуклюже носили отягощённое молоком вымя. Работы для доильщиков было хоть отбавляй.

Каждая семья, прибывшая на кочевье, получила определённое число овец. Животных выстраивали в ряд, привязывали цепочками к длинной верёвке, натянутой между двумя колышками, и начинали доить.

Берды поручил своих ягнят братишке Узук, что было встречено взрывом неподдельного восторга со стороны новоиспечённого чолука[5], а сам присоединился к Оразсолтан-эдже, вернее, к Узук, потому что Оразсолтаи-эдже в её возрасте было уже трудно выдоить овцу как следует, и она, уступив настойчивым просьбам Берды, пошла присмотреть себе работу полегче. Уходя, она чуть улыбалась и что-то бормотала про себя — точь-в-точь, как Мурад-ага. Но мало ли чему может радоваться старая женщина. Помощь неожиданная объявилась — она и довольна. А может просто по весеннему дню настроение хорошее, — причин много.

Берды и Узук принялись за работу с противоположных концов и, переходя от овцу к овце, постепенно сближались. Это походило на увлекательную игру, достигающую кульминации в тот момент, когда оставались невыдоенными последние две овцы. Тогда Берды сидел совсем рядом с Узук, слышал, как она дышит, шёпотом ругает беспокойную овцу, краешком глаза видел свернувшийся на траве конец чёрной косы.

Эта волнующая близость длилась бесконечно долго — можно было три раза досчитать до ста. И она была такой короткой! Всего три раза по сто, а повторялось это дважды за целый день.

Берды под любым предлогом старался подойти к Узук. Вместо ведёрок у них были сувкяди — пустые оболочки высушенных тыкв. Обычно их используют, как посуду для воды, но при некотором навыке можно было и доить в них, однако носить молоко было совсем неудобно, и Берды вознамерился взять на себя обязанности носильщика. Девушка категорически отклонила его помощь, и он молча страдал, глядя, как она, напряжённо выгибаясь, несёт полный сувкяди к котлу. Вместе с тем ему был и приятен её отказ — она не хочет дать пищу для пересудов, бережёт свою честь от злых языков. Очень умная и рассудительная девушка.

И всё же иногда он не выдерживал. Как-то она сказала мимоходом: «Были бы дрова, я бы перед отъездом ещё раз сварила каракурт[6]». Берды услышал и ночью, таясь от любопытных глаз, притащил к её кибитке целый ворох саксаула.

Узук, конечно, сразу догадалась, чьих это рук дело. «Доставили мы парню хлопот», — смущённо подумала она. И ещё подумала, что это очень приятно — ощущать чью-то заботливость, постоянное внимание, знать, что в любую минуту ты можешь попросить о помощи. Она ещё не разобралась толком в том сложном переплетении ощущений и чувств, которые заставляли её улыбаться неизвестно чему, а иногда вызы вяли томительно сладкую истому. Она была просто полна радостью и силой, когда принялась сбивать масло, кожаный янлык загудел и запел под её ударами, как бубен, а кислое молоко забурлило ненастным морем.

— Ты не очень расходись-то, побереги силу, — заворчала Оразсолтан-эдже. — Янлык попортишь, где новый возьмёшь? Ишь размахалась, коза безрогая!

— Мама, — сказала Узук, — у нас целая куча дров. Не пропадать же им, правда? Это их Берды натаскал. Давай сегодня будем варить каракурт? Сварим и оставим его для Берды. Я вчерашнюю сыворотку в котёл собрала. Иди, разжигай огонь.

— А масло?

— А масло я сама собью. У меня это куда быстрее, чем у тебя, получается.

— Доживи до моих лет, стрекотуха, — тогда кажи свою прыть.

Котёл стоял на оджаке до самого вечера. Когда сыворотка выкипела на добрых три четверти, Узук сняла котёл, выбросила из него солодковые корни и пучком камыша стала взбалтывать оставшуюся в котле кашицу, напевая незатейливую песенку, в которой просила курт поскорее свернуться.

Лакомка Дурды вертелся рядом, окунал в котёл палочку и со вкусом облизывал её. Он всё время попадал под руку, и Узук изредка беззлобно щёлкала его по бритой макушке — тюбетейку свою он где-то потерял. Мальчик отмахивался от щелчков, как от москитов, но от котла не отходил.

— Иди в кибитку, там сколько угодно курта! — сердилась Узук.

— Не пойду, — пыхтел Дурды, пытаясь зацепить палочкой побольше сгустившейся массы. — Не пойду… Тут вкуснее. Эх, упала назад!..

Из темноты вышел Берды, присел на корточки у оджака, глядя на рдеющие угли, спросил:

— Каракурт варите?

Узук смутилась.

— Да-да… кажется, каракурт… — и покраснела, поняв нелепость ответа.

Мальчуган молча протянул другу свою палочку. Берды попробовал, одобрительно причмокнул.

— Хороший получился каракурт. Очень вкусно.

— Если нравится, оставим его вам, — сказала Узук. Она уже оправилась от смущения, поняв, что в темноте его никто не заметил. Можно было даже улыбнуться, не рискуя выдать себя.

Всю ночь шёл тихий и тёплый дождь, наполненный сказочными и лёгкими снами. А утром вымытые травы засверкали так свежо и молодо, словно встречали вторичный приход весны. По небу плыли ватные облака, и огромный синий купол, опрокинутый над землёй играл богатейшей гаммой оттенков — от лилового до неуловимо голубого, переходящего в белизну облаков.

Обрадованные на редкость чудесным днём, совпавшим вдобавок с окончанием работы на кочевье, девушки и молодые женщины отправились поискать дикого лучка и съедобных трав.

Старая Огульнияз-эдже, великая шутница и добрый друг почти всех аульных женщин, рассказывала, как однажды приготовила своему старику такие вкусные пирожки с этой травой, что пот с него — в три ручья, а он всё жуёт, всё нахваливает. Наконец повалился на подушку, отдувается и просит: «Ты, мол, ста. рая, не съешь всё, прибереги на завтра, ты лучше мяса пожуй». «Слава аллаху, — думаю, — а мяса как раз и нет».

Отойдя подальше от кочевья в ту сторону, куда ещё не пускали овец, сборщицы незаметно разбились на две группы. Женщины, занятые хозяйством, сразу же начали поиски трав и кореньев. У девушек все заботы были ещё впереди, поэтому они занялись цветами. С большими букетами в руках, они, подбадривая друг друга, карабкались на первый попавшийся холм. С трудом помещаясь на его верхушке, несколько секунд стояли, переводили дыхание и вдруг, с аханьем и визгом, теряя цветы, сыпались вниз.

Узук отстала от тех и от других. Она случайно набрела на богатое съедобной травой место и, увлечённая сбором, не заметила, что подруги убежали далеко вперёд. Набрав травы, девушка стала рвать цветы, сначала её внимание привлекали самые яркие и красивые. Потом ей стало жалко их, и она принялась выбирать те, что поскромнее. В конце концов стало жаль и этих — неяркие, невзрачные, не претендующие на внимание, они ведь тоже радовались влаге, солнцу, свежести воздуха. Узук посмотрела на большую охапку сорванных ею цветов, вздохнула, улыбнулась и спрятала лицо в их терпкий холодный аромат. А когда подняла глаза, то увидела рядом с собою Берды.