— Так ты и отдай хозяйке, — сказал Вениамин Александрович.

— Нет уж, знаю я твою Лизавету. Неси сам.

Вениамин Александрович понес сам.

— Вот яйца купил, — сказал он Елизавете. — Надо освободить лукошко.

— Ну и освобождай, коли купил, — неодобрительно кинув взгляд на лукошко, сказала Елизавета.

— А почему так сердито?

— А как же еще прикажете? Или мои яйца тебе не по вкусу пришлись?

— Да нет, просто как-то неудобно было отказаться.

— Неудобно, — с лязгом переставляя кастрюлю на плите, сердито сказала Елизавета. — А чего про меня скажут? Что, мол, постояльца голодом морю.

— Ну кто так скажет?

— Да та же Авдотья и скажет! А мне чего тогда говорить?

— Ну, извини, не предусмотрел такого поворота. Не сердись.

— Была нужда сердиться. По мне хоть и молоко бери у нее, только уж тогда и съезжай к ней.

— Да ты что? Я просто не мог отказать ей, уж больно она несчастная.

— Будешь несчастная, коли без отца-матери двоих внучат подымает.

— Ну вот, а ты меня коришь.

— Чего мне тебя корить? Кто ты мне? Ни сват, ни брат.

— Ну-ну, ладно, ведь я пожалел ее, и все. А где же отец, мать ребятишек?

— Зять нафулиганил, в тюрьме сидит. А дочка прошлой зимой померла. Вот Авдотья и мыкается. Да еще и хворая. А была куда тебе! После войны в одной упряжке со мной ходила. Загоняла меня.

— Как — в одной упряжке?

— А лошадей не было, так на себе пахали. Ревматизма у ней. Сначала лютиком лечилась. Приложит к больному месту, во какой пузырь вздует. Помогало. Ну, а теперь у ней кожа старая, так и лютик не помогает. Ну, чего стоишь, выкладай на подоконник, да неси лукошко-то. Поди ждет человек.

Вениамин Александрович усмешливо качнул головой на такое к себе обращение и пошел к тетке Авдотье. В сенях он встретился с высокой девушкой в легком плащике, в резиновых сапожках.

— Вот, пожалуйста, — отдал Вениамин Александрович лукошко старухе.

— Так я тебе принесу, принесу ягод-то, — пообещала тетка Дуня.

— Нет-нет, вы уж с моей хозяйкой договаривайтесь. Если она возьмет, не возражаю, но только с ней.

— Во как Лизка приструнила беженца, — всплеснула шутливо руками тетка Дуня, — вот так бы вас всех, мужиков, надо.

— Окромя меня, — затаптывая окурок, сказал Степан Тихонов, — я сознательный. А ты с чего взяла, что данный товарищ — беженец?

— А как же не беженец, если к нам бобылем прискакал. Знать, дома своего нету, — ответила тетка Дуня.

— Аргумент. Хоть в КВН тебя, тетка Дуня. Но, однако, сам стоишь и дело стоит. Покудова.

— Так я принесу, — еще раз пообещала тетка Дуня, — а Лизку не слушай. Кто она тебе, чтобы слушать? Своей головой живи.

Вениамин Александрович вернулся к себе.

Елизавета с девушкой сидели в кухне. На постояльца они и внимания не обратили, продолжали свой разговор, громко, не стесняясь.

— Так когда же он свадьбу-то намечает? — заинтересованно спросила Елизавета.

— А он и не думает, — ответила девушка.

Из окна падал на нее ровный свет, от которого не бывает теней. Лицо у девушки было, как говорят, точеное, с большими глазами, чуть вздернутым носом и ровной строчкой белых зубов.

«Недурна, недурна», — отметил про себя Вениамин Александрович, проходя в свою комнату.

— Эх, Танька, Танька, — пожалела Елизавета, — хорошая ты девка, всем удалась, а только характеру у тебя нету. Мужика, а особо парня, надо в руках держать. Чтоб как телок за тобой ходил.

— А зачем мне телок?

— Это к слову. Но к слову верному, чтоб самой телкой не быть.

— Ладно, может, и наладится. Так-то ведь хороший он...

— Куда как хороший! Тебе уж, поди, двадцать будет?

— В мае.

— Ну, вон каки года. Другие уж ребят за стол сажают, а у тебя еще и солнышко не вставало.

— А что делать-то?.. Тут уж ничего не сделаешь.

— Не любит он тебя.

— Не знаю. То бежит ко мне, то нос задирает. То опять ласковый.

— Ласковый. Оходить бы его, черта, хорошим колом, тогда бы и взаправду стал ласковым...

Вениамин Александрович еле успевал записывать разговор. Сам, сам материал к нему шел! Чего же и желать лучшего. Теперь только бы еще парня повидать, и вон он — сюжетный узел. Накручивай и разматывай.

— Так заходите, тетя Лиза.

— Спасибо, милая. Только вон огурцы уж по третьему листу пошли, так с ними сколько делов. Ну-ко, сними пленку, да полей, да натяни, а их у меня шесть гряд.

— Ну, вечерком. Отдохнуть тоже надо.

— Приду, приду, а как же. Кланяйся матке. Приду, приду.

Татьяна ушла. Елизавета походила по кухне.

— Лександрыч, не спишь ли?

— Нет-нет, — закрывая толстую тетрадь, ответил Вениамин Александрович.

— Можа, чай вскипятить? Аль молока попьешь? А то уйду на огород.

— Молочка выпью. А кто это был? — выходя на кухню, спросил Вениамин Александрович.

— Танюшка. Хорошая девушка, а вот судьбы нет. Треплется с ей парень один, а жениться велит погодить. Парней-то мало, вот и выкобенивается: — Елизавета обернулась к окну, заглянула, — Ой, чего это он, дурной, делает-то! — вскрикнула она.

Вениамин Александрович тоже взглянул.

По дороге с трудом вышагивала лошадь, запряженная в телегу. К задку телеги была привязана за морду и рога крупная корова черно-белой масти. Она упиралась, мотала головой, вставала на дыбы. На телеге стоял здоровый мужик и со всего размаху хлестал лошадь концами вожжей. Та рвалась вперед, но ее сдерживала корова. Тогда мужик бил и корову и дико, безобразно орал, так что было слышно даже через двойные рамы.

— Прекратите! — выбегая на улицу, закричал Вениамин Александрович.

— Чего? — тупо взглянул на Вениамина Александровича мужик.

— Как вам не стыдно так обращаться с животным!

— Чего стыдно! Она, зараза, замучила меня. По пять раз со стада бегит на день. Какого терпежу хватит?

К ним подошел маленький, сухой, как подросток, старик. Поглядел на корову. По ее крупному телу волна за волной шла дрожь, а из широких темных ноздрей, пенясь, пузырилась кровь.

— Надо б прирезать, — неожиданно басовым голосом сказал старик.

— Ни хрена. Очухается, — ответил пастух.

— Сумлеваюсь. Снял бы веревку.

Веревка крест-накрест большим узлом туго затягивала корове голову.

— Сбегит.

— Теперь не сбегит. Теперь уж она вся тут, — сказал старик и примолк, обернувшись на торопливый стук мотоцикла.

К ним на красной «Яве» подкатил председатель колхоза, в кепке и галстуке, в резиновых сапогах.

— Так, — сразу поняв, в чем дело, произнес он, — сними веревку.

— Счас, счас, — с подленькой готовностью засуетился пастух, — только никакого терпежу не было, Василий Сергеич. То в лес убегает, то в кусты. Так я решил ее в стадо доставить, а она вон как... завалилась... — Пастух снял веревку, и тогда стало видно на переносье и скулах содранную кожу.

— Так. За зверство пойдешь под суд, — жестко сказал председатель. — Вы свидетели. — Он поглядел на старика и на Вениамина Александровича.

— Ты че, какой я свидетель, — тут же отказался старик. — Иду, лежит корова, а больше ничего не ведаю.

— А вы? — председатель посмотрел на Вениамина Александровича. На него смотрел и пастух тяжелым, подминающим взглядом.

— Я, собственно... Здесь посторонний, вообще-то... — стал разводить руками Вениамин Александрович..

— Понятно. И без свидетелей обойдемся. Освежевать. Кожу на склад. — И, сев на мотоцикл, председатель тут же дал газ и умчался.

— У, зараза! — выругался пастух. — Геннадий, принеси нож, — сказал он старику.

— Это можно, — ответил тот. Вениамин Александрович пошел домой.

— От дурной, ну и дурной! — негодовала Елизавета на кухне, — это ж надо так стянуть морду. Да ей и дыху не было. Самому бы носатому черту так скрутить. — И осеклась — в избу вошел пастух.

— Дай-ка напиться, — сказал он Елизавете и заговорщицки подмигнул Вениамину Александровичу.

— Бери сам да пей, — недружелюбно ответила Елизавета.