Этого я, конечно, но знал.

Но надо искать Ирину. Где ее искать? Может, Лыков знает?

Лыков ничего не знал. Он сидел мрачный и не хотел разговаривать.

— Послушай, — тряхнул его за плечо Коля Николаевич, — где она в последний раз работала?

— Не знаю... С того дня она ни разу со мной не разговаривала, — глухо ответил он.

Надо сказать, что «с того дня» и я к нему утратил всякий интерес, и если бы не исчезновение Ирины, то вряд ли он попал бы теперь на страницы дневника. Но вот он сидит за столом, рядом с ним в мешочках геологические образцы. Как потускнел этот парень! Уже нет того бравого вида, какой был в начале пути, И ничто уже не напоминает в нем героя из брет-гартовского романа. Борода у него растет кустиками. Глаза почему-то стали небольшими, веки красные. Ворот рубахи засален. Нелегко ему живется. Правда, была у него одна попытка восстановить свое доброе имя, Как-то Костомарову надо было послать в отряд Мозгалевского деньги для расчета с рабочими. Под рукой, кроме Лыкова, никого не было, и он решил отправить его вместе с Батуриным. Лыкову показалось, что вот представился прекрасный случай всем доказать, что он человек храбрый и не нуждается в сопровождающих.

— Вы забываете, что среди рабочих есть ворье. А у вас будут деньги. Восемнадцать тысяч, — сказал Костомаров.

— Разве кто-нибудь знает об этом, кроме нас?

— Нет. Но догадаться могут. Во-первых, я выдал зарплату, а рабочие знают, что до появления самолетов денег у нас не было. Во-вторых, вы уходите к Мозгалевскому, а идти туда надо только с деньгами. И поскорее. Рабочие давно ждут денег.

— Ну и что? Я принесу... Если даже кто и догадается, зачем я пошел в Меун, так слишком поздно. Я уйду завтра на рассвете. Я пойду один — или совсем не пойду.

Костомаров скупо улыбнулся:

— Хорошо, пойдете один.

На другой день Лыков вышел из лагеря рано утром.

Путь сначала шел по равнине, но вскоре равнина окончилась и начался подъем по крутому склону Байгантая.

На вершине дул ветер. На утреннем, еще темном небе светились звезды. Окруженная мерцающим ореолом, луна только-только всходила.

Лыков спустился вниз. Теперь путь лежал к темной гряде сопок основного хребта.

Можно бы и идти по реке, но там путь слишком длинен и к тому же прост. Здесь же обрывы, тут уж ни души, и стоит только перевалить через хребет и пройти километров пятнадцать густой труднопроходимой тайгой — и вот он, лагерь Мозгалевского.

К полудню Лыков забрался на вершину Малого хребта. Была пройдена треть пути. Оставались спуск в долину и подъем на большой хребет.

Когда он миновал и эту гору, то внезапно заметил что-то похожее на темный комок, мелькавший среди деревьев. Комок метнулся, пропал, показался вновь. Лыков разглядел человека.

Первой мыслью была догадка, что Костомаров все же послал сопровождающего. Но когда человек промчался по склону и, резко затормозив, остановился, видимо заметив, что его увидали, а затем упал ничком в снег, Лыков насторожился. Было в его поведении что-то подозрительное, и это заставило вспомнить об опасениях Костомарова. Время шло, а человек не показывался. И тогда стало ясно — неизвестный избегал встречи.

Лыков встревожился. Конечно, если бы не деньги, то все было бы проще. Поэтому оставалось одно уйти, и чем скорее, тем лучше, оставив преследователя далеко позади. И Лыков заторопился.

Начинало смеркаться, когда он достиг вершины последнего перевала. Только на мгновение остановился — прислушался, всматриваясь в сумерки. Тишина и глухое безмолвие окружали его.

Начался третий, и последний, спуск, тянувшийся несколько километров, то полого, то ступенями, то пересеченный логами.

Ничего не различая, Лыков медленно пробирался от дерева к дереву, продолжая спуск. Он падал, натыкался на деревья, снег забивался за воротник, руки зябли, рюкзак теснил грудь. Но тревога все возрастала, она уже переходила в страх, и Лыков, превозмогая усталость, все дальше уходил от преследователя.

На ночном небе не вспыхнули звезды. Густая тьма была на земле, и только слабо мерцали светящиеся стрелки и буквы компаса. Наступившая темнота принесла спокойствие. Колея терялась в ночи, и преследователю, кроме спуска, приходилось еще тратить время на отыскивание следа.

Лыков спускался почти ощупью. И, не заметив обрыва, полетел вниз; он еще не успел испугаться, как уже лежал пластом. Выплевывая снег, медленно встал и сразу же припал на левую ногу. Морщась, развязал ремни и, закусив губы, стащил торбас вместе с меховым чулком, прощупал лодыжку. Боль была в сгибе. Досада еще больше увеличилась, когда он обнаружил, что лыжные палки при падении отлетели куда-то в сторону.

Становилось холодно. Нужно было или разводить костер, или уходить. Он решил идти. Первый шаг заставил его вскрикнуть, второй — только сморщиться, хотя боль была такая же сильная. Он стал осторожно спускаться. Вскоре склон перешел в густо заросший увал.

Приближалось утро. Тусклыми силуэтами начали проступать деревья. Теперь тревога еще больше усилилась. Опасность была рядом. Она могла каждую секунду прогреметь смертельным выстрелом. Надо спешить!

Тайга начала редеть. В просветах деревьев замелькали, серовато-голубые куски неба. Стало светлее, потом тайга расступилась, и белое, широкое полотно реки появилось впереди. Идти по реке было легче. Боль притупилась. Лыков пошел быстрее и вскоре увидел поднимающийся из зимовки на берегу реки дым.

Через час, подогретый водкой, Лыков лежал в постели. Он рассказывал о том, каким маршрутом шел, как все же кто-то пронюхал, что он несет деньги, но «я его ловко провел. Он шел за мной, и я подвел его к обрыву. Я знал эти места, когда проводил глазомерную съемку. Высота обрыва была не меньше тридцати метров».

— И вы прыгнули? — удивленно спросил Олег Александрович.

— Я должен был прыгнуть. И прыгнул.

— Ну, молодчина. Это, знаете ли, далеко не каждый осмелится прыгнуть.

Лыков торжествовал.

— Но интересно, кто бы это мог быть? Резанчик? — призадумался Мозгалевский.

В эту минуту в лимонку ввалился Батурин.

— А-а, охотник, — приветливо поздоровался с ним Мозгалевский, — все бродишь? Опять, наверно, сохатого поймал? А тут, брат, такие дела Аркадий Васильевич рассказывает... Ну-ка, расскажи, Аркадий Васильевич.

Но Лыков не стал рассказывать, а как-то вяло отмахнулся и закрыл глаза.

— Устал, — пояснил Мозгалевский и стал сам рассказывать. — Понимаешь, Аркадий Васильевич вез мне деньги, чтобы рассчитаться с рабочими, и чуть не стал жертвой. Какая-то темная личность увязалась за ним... Да-а... Пыталась настичь. Но Лыков завел эту личность в такое место, что сразу отделался. Прыгнул с обрыва и, представь себе, тридцать метров летел по воздуху... — Он подмигнул Батурину.

— Что же это за личность такая? — произнес Батурин. — Если только кто из ваших рабочих...

Лыков удивленно посмотрел на эвенка. Охотник раскуривал угольком трубку. Он сидел на корточках, и лицо у него было, как всегда, непроницаемое.

«Тот это или не тот? — подумал Лыков и решил: — Не он. Иначе зачем бы ему прятаться?» И тогда, повеселев, несколько хвастливо заявил.

— На Малом хребте я видел такого шатуна... Жаль, ушел он.

Батурин еле заметно улыбнулся, но тут же склонил голову и уставился на огонь печки. Тяжелое подозрение опять завладело Лыковым. Он отвернулся лицом к стене и уже больше не вмешивался в разговор.

На печку выплеснулась из чайника вода.

Стали пить чай. Лыков прислушивался к разговору, но больше о происшествии не говорили, и он успокоился.

Проснулся он на другой день поздно. В зимовке было тихо. На окнах сверкал иней. Изыскатели ушли на работу, Батурин собирался в тайгу.

— На сохатого? — дружелюбно спросил Лыков.

— Нет, в обратный путь. — Батурин встал. — Палки ваши я подобрал. Тут они, у зимовки.

— Так чего ж ты прятался? — шепотом, дрожа от стыда и удивления, спросил Лыков.

— Иначе нельзя, Кирилл Владимирович наказал следить за вами, потому мало ли что может случиться в тайге, да велел, чтоб я незаметно шел. Вот я и следил украдкой, издали. — И, помолчав, добавил: — А гора была совсем малая, со страху вам, верно, показался обрыв большим. — И, вскинув карабин, Батурин вышел из зимовки.