— Баба... — презрительно сплюнул он и досадливо крикнул: — Хватайсь!.. Да не дюже... Да не лезь!

Женщина крепко ухватилась за борт оморочки. Она не отпустила рук и тогда, когда оморочка с размаху ткнулась в шуршащий песчаный берег. Несколько секунд женщина растерянно сидела в мелкой воде, потом поднялась и, шатаясь, пошла к Назарке.

— Счастье твое, что бог придумал вашему роду юбки, а не то кормить бы тебе касаток...

Уцепившись за его локоть, женщина ничего не ответила. Она дрожала от холода и еще не прошедшего испуга. Назарка отвернулся: «Поди-ка, не одна была, наверно, с мужиком?» Но спросить не захотел, зная, что за этим пойдут слезы, причитания. В зи́ме женщина, вздохнув, села на лавку и уткнулась лицом в ладони почерневших рук.

«Ну, верно, с мужиком...» — подумал Назарка и грубовато проговорил:

— Кто же это плачет, ежели от смерти ушел? Радоваться надо, а не гневить судьбу...

Он говорил медленно, с натугой, подыскивая слова. Давно не приходилось говорить с людьми, а тут успокаивать надо. Он даже усмехнулся...

Было жарко и тихо. Женщина чуть слышно плакала.

— Ну хватит... Хоть век плачь, не воротишь... Обсушиться тебе надо, да и чайком согреться.

— Как же без одежи-то? Утопло все.

«Ну и дура, — удивился Назарка. Он решил, что утонул у нее муж, а оказалось — одежонка. — И как это люди от такой мелочи могут в печаль входить?»

Через полчаса они пили густой кирпичный чай. Когда говорить не о чем, чай заменяет разговор. Назарка делал большие глотки, изредка покрякивал, женщина пила торопливо, обжигаясь. Обоим казалось, что они делают нужное дело. Назарка усердно подливал в потемневшую чайную глиняную кружку. Женщина степенно благодарила. Она была в Назаркиной ситцевой рубахе и его же миткалевых штанах. В открытую дверь виднелось платье, висевшее на растянутой сетке. Легкий ветер раскачивал сетку, и по платью прыгали солнечные блики.

— Будя... — перевернув чашку дном вверх и положив на нее кусочек сахара, сказала женщина.

— Чего там! Пей... Чайник большой. Выпьем — река рядом. Тебе по нутру сейчас горячее-то.

— Куда там, и так уж как барабан! — Она засмеялась, блеснув белыми зубами.

Назарка улыбнулся и, наливая в свою чашку, спросил:

— Как кличут-то?

— А как назовешь, так и ладно.

Она уже отогрелась, перенесенный страх остался позади, и хотелось теперь смеяться, глядя на этого незнакомого волосатого мужика.

— А взабыль?

— Настей.

— Настасья. Что ж — это имя! — словно взвешивая его на руке, определил Назарка. — Имя! Только ничего не говорит оно, вот вроде как мое. Что оно может обозначать — не угадано. Сорок лет живу с этим именем, а как его толковать — непонятно. Вот, к примеру, собака моя, Пальма, — ясность имеется: дерево такое в жарких странах есть, тепло, значит, любит. Или Валет — тоже имя, сам прозвал так. Это чтобы о моей глупости напоминал. Память на худое коротка у человека. Когда еще на лесосплаве был, тому более годов с десяток, в карты никогда не игрывал, а сел, ну и проиграл все, что было. Там все один говорил, ловкий такой парень: «Валет, говорит, самая распрекрасная карта, к нему, говорит, любая хороша». Валет-то и поддел меня. Да дело не в валете даже, а глупость это одна, как и пьянство...

— Неужто не пьешь?

— Нет.

— А мой мужик и пил и картежничал к тому же. Иной раз дня по три глаз не казал. На прииске и помер, в своем шурфе землей завалило, — тягуче говорила Настасья и сухими глазами глядела в окно. — Все думал: золото — глубже в земле... А другие, не в пример ему, находили, чуть копнув... Ну и поехала я, — сложив на высокой груди руки, продолжала Настасья. — Так-то бы и осталась, мужика бы нашла, да побоялась: а ну опять пьяница на мою голову навяжется. И поехала. Думаю, баба я молодая, непорченая, место свое в жизни всегда найду. Да так ли хорошо надумала, что в одночасье и собралась. Еду, а сама всё песни пою. Хорошо, когда волюшку почувствуешь и все-то впереди, будто праздник... Да вот и приехала. — Губы ее дрогнули, на глаза навернулись слезы. Куда я теперь-то безо всего?

И этот простой, совершенно естественный вопрос заставил Назарку нахмуриться. Несмотря на краткость знакомства, он как-то успел уже свыкнуться с присутствием этой женщины в своем зи́ме. Вся его жизнь, прожитая в тайге, показалась ему не то чтобы скучной, но лишенной смысла. И если Настасья уйдет, то как-то уж слишком неинтересна будет эта жизнь. Он почувствовал досаду, какая появлялась у нею в тех редких случаях, когда уходил хороший зверь. Назарка настороженно посмотрел на Настасью.

— Н-да... — протянул он. — Это верно, куда ты теперь-то? А куда бы ты плыла теперь, если б не я? Но что было, то быльем поросло, а вот голая ты, без документа к тому же... Запутанный след получается. — Назарка хитрил, старался, как на охоте, незаметно отрезать все пути. Настасья заплакала.

— А ты не реви. До зимы как-никак перебьешься, а там в Найденовском прииске документы справишь да с караванами и уйдешь по реке.

— До зимы? А теперь куды денусь? — В голосе Настасьи послышалось отчаяние.

— Живи здесь, — вроде как бы и равнодушно ответил Назарка и, увидя строго сжатые губы Настасьи, торопливо добавил: — Муки́ много и зверя всякого, до зимы-то...

Настасья задумалась. Иногда она морщила брови, иногда улыбалась, чуть прикрыв глаза.

— Ну что ж, — тихо проговорила она, — ты не парень, да и я не девка, авось не поцарапаемся.

Назарка схватил и горсть рыжую бороду.

— Валетка, Пальма! — кричала звонким голосом по утрам Настасья, держа в руках куски мяса.

Собаки срывались с обогретых за ночь мест, перескакивая через кусты, летели, распластав длинное тело, и с ходу ловили брошенный кусок, рыча рвали его, прижимая лапами к земле.

Холодало солнце. Падали сморщенные, умершие листья.

Жизнь, казалось Настасье, шла так же медленно и неуловимо, как и на прииске. Часто по нескольку дней она оставалась одна. Назарка пропадал на охоте. Настасья часами просиживала на берегу, подавленная, грустная, ничто не радовало ее и не волновало. Даже приход Назарки не вызывал радости и покоя.

— Соболек-то... Тебе на обнову. Поживем, всего вдосталь будет, — говорил Назарка, удовлетворенно оглядывая прибранный зим.

Единственное окно, на восток, казалось невидимым, настолько оно было чистым. Стол набело выскоблен, а после еды на нем появилась старая, хорошо выстиранная миткалевая скатерть, и в консервной банке стояли поздние осенние цветы, окруженные бессмертниками.

Назарка уже не мог долго быть без Настасьи, его тянуло домой.

Как-то в один из дней, в конце безлистного октября, он вернулся возбужденный и слегка испуганный. Теребя бороду, торопливо рассказывал:

— Где соболька-то поймал, у ручья, пошел опять туда... И сразу на сохатого наскочил. Выстрелил, а сохатый убег по ручью. Собаки за ним. И всюду, где гнались, кровавый след, а он все уходит. Ладно. Дело к вечеру, лег спать, а ночью и приснись сон, будто сохатый в ручье лежит. А ручей тот золотой... Утром догнал сохатого. А он и верно лежит в ручье. Оттащил его, вспомнил сон. Зачерпнул горстку со дна, промыл. — Назарка вытащил из кармана тряпицу и показал Насте несколько крупинок. — Золото ведь!

Настасья только взглянула и сразу закивала:

— Ага... Золото...

— Много людей погибло через него, — не сводя глаз с крупинок, проговорил Назарка.

— Ну, оно тем плохо, кто жадный, а нам только для хозяйства. Мыть-то умеешь? Инструмент есть?

— Никогда в жизни и не трогал проклятого.

Настасья рассмеялась:

— Ну вот, а испугался. И я не умею... А так-то разве возьмешь?

Вскоре с Найденовского прииска приехали трое. Все они были загорелые, с опухшими от вина лицами.

— Вот ты где, раскрасавица! — увидев Настасью, удивленно закричал рябой, коренастый старатель.

— Ну и дьяволы, никуда от вас не уйдешь, — засмеялась она.