Тюря, нищая девчонка, в доме пастора подпасок, летом к мессе приходила, а служанки издевались: «Вон шагает Замарашка, платья праздничного нету!» Воротилась Тюря с плачем, ночи шила-вышивала, смётывала на омёте, со стежком, с уколом каждым в сердце таяли уколы; сшила платьице на славу и пошла в Господню церковь. А народ вокруг смеялся: «Что за Золушка явилась без жемчужных бус-сережек?» Воротилась Тюря с плачем, лето жемчуг собирала возле брода-переправы, с каждой бусиной красивой высыхало по слезинке; нанизала ожерелье и пошла в Господню церковь. Парни, стоя вдоль дороги, по цветку в ладони держат, каждый для своей зазнобы: та, что цветик молча примет, — с ней приятно прогуляться, та, что мимоходом глянет, — хороша для хоровода, та, что спрячет возле сердца, — сердце парню обещает. Только нищая девчонка, Тюря, шла в Господню церковь без цветочка. Вот бедняжка, на лужайке сидя, плачет. Шел Создатель по тропинке — что крестьянский парень с виду: «Ты о чем, девица, плачешь?» «Как не плакать, горемычной, коль я нищая девчонка, в доме пастора подпаском». «Что же ты не на гулянье»? «Как пойду я на гулянье, коль дружка у меня нету!» Протянул Господь цветочек: «У тебя дружок великий!» Вся деревня в хороводе на пригорке возле речки красной зорькою закатной; там была девчонка Тюря со своим дружком великим. В радости домой примчалась, цветик спрятала в шкатулку, а шкатулку — в изголовье, утром встала, заглянула — лепестки-то золотые! Поняла, что был за парень тот, с которым танцевала на пригорке возле речки. Больше с той поры не плачет. Tuo oh tyhjä Tyyrin tytti, vähä paimen pappilassa, meni messuhun kesällä, pisti piiat pilkkojansa: «Tuossa Tyhjätär tulevi vailla kirkkovaattehia.» Tuli itkien kotihin. — Yksin yöhyet kutovi, ometassa ompelevi, joka neulan pistamältä suli pistos sydänalasta; sai hamonen valmihiksi, meni Herran huonehesen. Kyseli kyläinen kansa: «Kuka Tuhkimo tulevi vailla Herran helmilöitä?» Tuli itkien kotihin. — Kesän helmiä keräsi karjan kaalamo-sijoilta, joka helmelta hyvältä kuivui kyynel poskipäaltä; päärlyt rihmahan pujotti, meni Herran huonehesen. Seisoi sulhot tien ohessa kullakin kädessä kukka, kukin kultansa varalta; minkä otti neiti nuori, se oli kiltti kirkkotielle, mita katseli kädessä, se oli kaunis karkeloihin, minkä piilotti povelle, se oli kaupattu kananen. Tuo oli tyhjä Tyyrin tytti kulki Herran huonehesen iImän kukkaa. — Impi rukka istui itkien aholla. Kulki Luoja kaijatietä muodossa maallisen urohon. «Mita itket impi rukka?» «Tuota vaivainen valitan, kun olen tyhjä Tyyrin tytti, vaha paimen pappilassa.» «Kuinkapa mina kisahan, kun ei mulla kumppalia.» Kukan antoi armo-Luoja: «Sulho on sinulla suuri.» Karkeli kyläinen kansa kummulla välillä vetten auringon alimenossa; siellä Tyyrin tyhjä tytti suuren sulhonsa keralla. Riensi riemuiten kotihin. — Kukan kätki lippahasen, pañi alie päänalaisen, kun heräsi, avasi arkun: oli kukka kultalehti. Tuosta tunsi suuren sulhon, jonk’ oli kanssa karkeloinut kummulla välillä vetten; eikä itkenyt enempi. Странный, матушкин любимец, от рожденья испужался, ужасы повсюду видел, злых вокруг он видел духов, доброго не замечал он. Мать коров пасти послала. Воротился пастушонок, да чудной явился в избу — волос дыбом, молит-просит: «Ой, родная, не могу я, скот пасти не заставляйте! Черт стоял среди болота, леший ржал в лесу сосновом, по пятам гналися гномы, Землевик вставал из кочки!» Пастухом не быть парнишке. Посылают порыбачить. Парень с моря воротился, бледный заявился в избу, шепчет синими губами: «Страшны жители чащобы, но морской народ страшнее! море надвое распалось — на мели сидел Белесый, Пустота внизу зияла!» Никакой моряк из парня. — Воротился он с пожоги, чуть живой явился в избу, закатив глаза, поведал: «Страшны чудища морские чудища огня ужасней! Вьются гады, саламандры, ядом из огня плюются, Яга-баба зелье варит, кочергой в котле мешает!» Нет родне от парня проку: «Порешить его, пустого!» Мать расправу упредила — увела в село на праздник. Воротился сын оттуда, не посмел войти он в избу, за околицей слонялся, прятался в кустах за полем, мать нашла его в укрытье, в самом дальнем огороде. Сын ей кинулся на шею: «Ой, родимая, голубка! Лучше мне бежать отсюда, лучше этот мир покинуть и уйти в селенья Калмы, на подворья Туонелы! Страшное я вижу дома, а в деревне-то страшнее! Вурдалак стоит в воротах, Оборотень у калитки, в закоулке ждет Злосчастье, у дверей Упырь уселся». Поняла сыновню странность, догадалась про страдальца, что, родившись, испужался; заплакала, не ругала, с нежной лаской говорила: «Что ж, поди, сынок-бедняжка, отправляйся в ельник смерти, в чащу темную усопших, где лежит отец любимый, спит в избе своей подземной, где священные деревья тихую ведут беседу о покойных, об ушедших, в вековой. ночи печальной». Спрашивал отец в могиле: «Что ты плачешь, гордость рода?» «Я о том, родимый, плачу, что леса меня не любят». «Рощи песней успокоишь, как отцы и деды прежде». «Я о том, родимый, плачу, что пути мне нет на море». «Ахти [10] жертвами задобришь, как отцы и деды прежде». «Я о том, родимый, плачу, что с огнем мне не поладить». «Заключи огонь в оковы, как отцы и деды прежде». Все рыдает гордость рода. «Что ты плачешь, моя радость?» Тут открыл он свое горе: «Ох, отец, возьми меня ты, забери в поместья Калмы, с детства я остался странным, от рожденья испужался, ужасы повсюду вижу, жизнь сама — всего ужасней». Из могилы глас раздался, долетел из Туонелы: «Деды и отцы боялись — все ж положенное жили. Хоть пустынно жйзни утро вечер вечности пустынней. Избы тесны в Туонеле, узки под землею спальни, ни луны здесь нет, ни солнца, все один, один тоскуешь, червь могильный стену точит, точишь, гложешь сам себя ты в этой скуке вековечной, в тяжкой грусти и печали». Сын из Туони вернулся, воротился молчаливым навсегда в родную избу; в очаге огонь поправил, по хозяйству стал работать, иногда мурлыкал песню про лешачек в темной чаще, про русалок в синих водах; он ходил и в лес, и в море, ставил сети и капканы, прожил весь свой век как надо ни радуясь, ни печалясь, дни нанизывал за днями, будущие ли, былые, хорошие ли, худые; хорошие только помнил. вернуться Турса (Турсас) — мифологическое морское чудовище. вернуться Пожога — при подсечном способе земледелия лес выжигали. а затем освобожденный участок засевали. |
