Ефросинья молча стояла у окна, по которому барабанил дождь: лето нынче выдалось мокрое.

— А может, не заладилось что-то у Кончака? — размышлял Игорь. — Может, не люба Владимиру дочь его? Как думаешь, жена?

Ефросинья повернулась к Игорю, зябко кутаясь в теплый платок, подняла на него заплаканные глаза и промолвила печально:

— Какая радостная уехала Агафья с сыном в свой Рыльск. И Ольга не нарадуется на Своего Всеволода. И жена Рагуила. Немало женщин ушли сегодня с нашего двора, держа за руку своих ненаглядных… А ты заметил, как много горожанок ушли отсюда ни с чем? Они тоже плакали, но их Слезы были слезами горя, а не радости. Наш, Игорь, хоть по-прежнему в плену, зато жив.

Игорь подавил раздраженный вздох. Порой чувствительность Ефросиньи была ему неприятна.

Всеволод и Ольга еще какое-то время жили в тереме Игоря. Каждый день задавались пиры, на которые приглашались вернувшиеся из неволи бояре и их сыновья.

Мужские разговоры, сдобренные хмельным питьем, часто теряли меру в пылу спора либо в обсуждении очередного похода в Степь и резали женский слух грубыми высказываниями или неприкрытой бранью.

Поэтому Ольга и Ефросинья, устав от мужского общества, часто уединялись, чтобы поговорить о наболевшем.

— Послушать Всеволода, так он неплохо жил в плену, — заметила как-то Ефросинья.

— А разве ханы страдают, угодив в плен к русичам? — пожала плечами Ольга. — Тем более что иные из ханов доводятся родственниками русским князьям.

— Вот и моему Владимиру Кончак свою дочь в жены прочит, — с грустной задумчивостью промолвила Ефросинья. — Хоть бы одним глазком взглянуть, какая она.

— Чай, не страшнее наших русских девиц, — улыбнулась Ольга. И, посерьезнев, спросила: — У тебя с Вышеславом-то как?

Ефросинья печально вздохнула:

— Все кончилось, Олюшка. Вышеслав недавно женился, боярскую дочь за себя взял. Была я на свадьбе, видела его суженую. Молода, пригожа, не чета мне. Зовут Василисой.

— Ну и не страдай. — Ольга обняла подругу за плечи. — Все едино к тому и шло. Я вижу, Игорь к тебе переменился. С чего бы это?

— Другим он из плена воротился, — ответила Ефросинья, — переболел душой.

— Правду молвят, не бывает худа без добра, — заметила Ольга.

— Они вон опять поход замышляют, — кивнула Ефросинья в сторону двери, из-за которой доносились громкие голоса мужчин. — Стало быть, закончится это добро новым худом.

— Теперь-то Игорь и Всеволод не отважатся в Степь одни идти, — сказала Ольга. — Хватили лиха-то…

Проводив Всеволода в Трубчевск, Игорь отправился в Киев.

— Унижаться еду, — сказал он на прощание Ефросинье, — выклянчивать у Святослава злата-серебра. У него-то сундуки полны богатств, не то что у меня.

Из Киева Игорь вернулся раздраженный.

— Отсыпал мне гривен князь киевский от щедрот своих. Однако и нравоучениями не обошел, — жаловался он жене. — А тут еще приехали к нему на праздник Рождества Иоанна Предтечи оба Ростиславича, Рюрик и Давыд. Так тоже попрекали меня гордыней и неразумием, как будто сами святоши! Я, видишь ли, замыслы ихние порушил, внес раскол в единство. Мол, на мне смерть Владимира Глебовича, разорение погаными Римова и прочих градов. Каково, а?

Ефросинья успокаивала мужа:

— Полно кручиниться, свет мой. Слова, сказанные тебе князьями, давно отзвучали, пусть умолкнут они и в памяти твоей. Будь глух к упрекам, ведь ты благим делом занят, вызволяешь из неволи ратников своих. Тебе, а не Рюрику с Давыдом, будут благодарны подданные твои, Игорь. Пусть пришлось поклониться лишний раз, где-то смолчать, где-то очи опустить. Через унижения ты же возвысишься в будущем, возвратив из плена воинов своих. Тем дороже будут для тебя соратники, через столькие труды твои домой возвращенные.

Растроганный Игорь обнял Ефросинью:

— Что мне богатства Святослава, когда ты у меня чистое золото!

Очередное посольство в Степь возглавил боярин Рагуил.

Игорь полагал, что тысяцкий, сам побывавший в плену, сумеет лучше договориться с половцами, среди которых, по его признанию, у него появились друзья.

И не ошибся.

Рагуил надолго задержался в половецких кочевьях, зато вернул на русскую землю Всеволодовых курян, многих ратников рыльских, новгородских, путивльских. Разошлись бывшие пленники по своим городам и весям. Ожила вотчина Игорева. Вновь зазвучали веселые песни над Сеймом и Десной, прибавилось тружеников на полях. Куда бы ни поехал Игорь по делам ли, на охоту ли, всюду люди встречали его с радостью, благодарили за хлопоты о невольниках русских.

Эти благодарные лица, мужские и женские, стояли у него перед глазами, слова, сказанные ему от чистого сердца, звучали в ушах. Игорь стал часто задумчив, даже отрешен…

Как-то захотелось князю посмотреть, как поживает его старинный друг. Сел на коня и в сопровождении двух гридней поехал в Путивль.

Вышеслав встретил Игоря радушно. Первым делом показал отстроенный заново княжеский терем.

Осматривая помещения, сверкающие прозрачным богемским стеклом в небольших окнах, прохаживаясь по пахнущим стружками полам, поднимаясь по витым ступеням на второй ярус огромного терема, Игорь не скрывал восхищения от увиденного.

— Славно потрудились киевские плотники-то, — с улыбкой молвил Игорь. — Буду в Киеве, непременно поблагодарю Святослава Всеволодовича. Вот вернется из плена мой Владимир, будет здесь жить. Посажу его князем в Путивле!

— А я куда же? — спросил Вышеслав.

— А ты будешь при сыне моем воеводой.

Статная, румяная Василиса поднесла князю кубок с вином.

Игорь осушил кубок и по-русскому обычаю расцеловался с Василисой. Затем пожелал увидеть ее дочь.

Василиса сама вынесла новорожденную, завернутую в пеленки.

Игорь глянул на крошечное личико и улыбнулся радостно.

— Как нарек-то? — спросил он Вышеслава.

— Гориславой, — чуть помедлив, ответил тот.

Миновал еще без малого год, прежде чем Владимир наконец воротился на Русь. Вернулся он не один, а с юной женой и новорожденным сыном.

Желая сделать Игорю приятное, хан Кончак отпустил без выкупа всех остававшихся у него Игоревых ратников, около трехсот человек. Вместе с Владимиром прибыл в Новгород-Северский Игорев побратим Узур.

— Вот, князь, возвращаю тебе сына, живого и невредимого, — сказал Узур встречавшему его Игорю. — Как видишь, я сдержал свое обещание. А как поживает мой сын?

— Об этом ты спроси у него сам, — с улыбкой проговорил Игорь, отходя в сторону.

У него за спиной стоял Лавр, одетый во все русское.

— Овлур! — воскликнул Узур, произнеся христианское имя на привычный половецкий манер.

Отец и сын обнялись.

А Игорь устремился к Владимиру, который своим одеянием походил на половецкого бека. Он долго тискал в объятиях окрепшие сыновние плечи, дивясь тому, что сын вдруг стал выше его ростом.

— Погодь, отец. Не задуши меня!

Владимир с трудом вырвался из отцовских объятий и подвел к Игорю невысокую черноволосую девушку, одетую в синие шелковые шаровары для верховой езды и красный, украшенный витыми узорами кожушок. Золотые мониста поблескивали у нее на груди, длинный ряд золотых подвесок охватывал девичье чело.

Дочь степей взглянула на князя своими большими, чуть раскосыми, как у рыси, глазами, затем смущенно прикрыла их длинными изогнутыми ресницами. Стоя рядом с Владимиром, юная половчанка едва достигала ему до плеча.

— Это моя жена, — сказал Владимир. — Ее зовут Айдуз.

— Бабочка, стало быть, — произнес Игорь без радости в голосе. Именно так переводилось с половецкого это имя. — Повыше ростом у Кончака дочерей, видно, не оказалось. Иль ты сам выбрал эту малышку, сын мой?

— О чем ты говоришь, отец! — возмущенно промолвил Владимир. — При чем здесь рост? Я люблю ее.

— «Люблю!» — передразнил Игорь, отведя сына в сторону. — Ты, чаю, совсем спятил. Да эта половчанка нарожает тебе не князей, а князьков! В нашем роду малорослых сроду не бывало!