Шофер сходил куда-то, вернулся, сел, поставив ногу на газ. Ворота распахнулись, машина въехала во двор, по бокам выросла охрана. У Рахили похолодело под сердцем: опоздал, опоздал, надо было попробовать, пока стояли за воротами, но думать об этом теперь было некогда. Дверца открылась, ему помогли выбраться, повели. Он скользнул взглядом по забору, по воротам, по шагавшей спереди и сзади охране, услышал, как к тем двоим, что взяли его, подошел невысокий полный человек в кителе, в брюках навыпуск и негромко спросил:

— Оказал сопротивление?

— Было дело…

Теперь Рахими понял: тот, что схватил его у ресторана, был старший, он и ответил подошедшему. Младший стоял молча. Свет фонаря ударил Игорю в лицо, и Рахими даже приостановился — где он его видел? Было что-то знакомое в этом лице — не то разлет нешироких бровей, не то узкие, плотно сложенные губы, не то глаза — серые, глядящие исподлобья… Ну, конечно, он видел эти глаза; молодые, задорно блестевшие, они запомнились ему. Видел их… Но где? Где? Шедший сзади солдат поторопил его.

В камере он присел, провел ладонями по лицу. Под ложечкой все еще посасывало. Теперь он уже жалел, что поехал в Москву, надо было выждать, оглядеться. Его злило и то, что там, перед воротами, он даже не сделал попытки уйти, улица была темной, может, и удалось бы. Он злился и чувствовал, что влиться незачем. Четыре стены вокруг, ничто ему теперь не поможет — только хитрость. Теперь у него главное — остаться в живых. Надо, чтобы поверили, что он не успел ничего сделать.

Мысли приходили четкие и ясные. Где его засекли? Что известно о нем? Им, наверное, известно, что он американский агент.

Да, он послан американской разведкой. Он скажет об этом прямо — скрывать тут нечего. Он сыграет на честном признании. Да, он — разведчик, так уж сложилась его судьба. А что ему было делать, когда его отец, непман, бежал из России в Иран и то подымался там на ноги, то разорялся, пока компаньон совсем не ограбил его? Он, Петр Краснов, когда отец был в силе, кончил американский колледж. Когда отец, разорясь, умер, пошел из-за куска хлеба на работу к американцам, о разведке и не думал — был переводчиком, только и всего. Это потом судьба завертела его. Началось с того, что его шеф в Иране попросил подобрать кое-кого из эмигрантов для известного дела, а “известное” дело — это было в войну — заключалось в том, чтобы в Иране во время пребывания там советских войск, переодевшись в форму русских солдат, грабить жителей. Этим американцы рассчитывали скомпрометировать советских военнослужащих в глазах местных жителей. Так он был втянут в американскую разведку.

И в разведшколу, в Америку, он поехал не по своей вине — пригрозили старым, да и заставила нужда. Он учился, а потом там же преподавал персидский и русский. И был бы рад всю жизнь преподавать, но в разведке не спрашивают о желаниях — вскоре послали его в Стамбул; там он опять подбирал людей — его поместили в лагерь для перемещенных лиц. В лагере он жил, и высматривал, и заговаривал с подходящими для дела русскими, и сулил им безбедную жизнь и богатство. Для этого надо только одно: выполнить два-три задания. Обманывал, конечно, а что поделаешь — такая уж грязная у него работа. Подходящих людей находилось все меньше, а недавно шеф разведбюро полковник Робертс вызвал его…

Отправили его в Иран, там ему каким-то путем достали паспорт с финляндской визой, познакомили с Эммой Рейнгард, которая должна была ехать с ним под видом жены. Так и стал он иранским коммерсантом — господином Рахими. Ехал в Финляндию, а остаться должен был здесь — туда направился бы другой Рахими, тот, что жил и работал тут, некий Сошенко. Они похожи, ему пришлось изменить только прическу и надеть очки. Замена прошла бы незаметно, если бы не случай. Он признается — ничего у него не вышло. Он складывает оружие. Хватит с него. И если советской разведке нужна помощь, то он готов помочь. Он расскажет все, что знает.

Полковник Никодимов слушал молча, не перебивая, — плечи расслабленно опущены, лицо в тени. Он не то чтобы плохо слушал, таких историй было много, и все они казались схожими; он не то чтобы досадливо морщился: ничего, мол, нового, еще одна обычная история — он просто думал о чем-то своем и лишь изредка взглядывал на Краснова; все было ясно в его рассказе — смесь искренности и раскаяния с желанием поглубже упрятать концы.

Только однажды полковник перебил:

— Когда вас направили в Стамбул?

— Года два назад.

— К полковнику Картеру?

Краснов удивился и смешался, и не знал, что и подумать; чего-чего а того, что тут известно имя Картера, он не ожидал — Картера знали очень немногие; все-таки Краснов справился с волнением.

— Да. Но работал я с майором Клором.

— С маленьким Джонни Клором, по кличке Джо-Джо?

Краснов кивнул. Теперь он уже не удивлялся.

Вызвали его не сразу с утра, как он ожидал, а часам к одиннадцати. За окном дул ветер, светило солнце — погода разгулялась; стекла в окне дребезжали тихонько, оттуда наносило холодом, пахло близким снегом. “Скоро полетит. Скоро”, — думал Василий Степанович о снеге. “А он ловок. Ничего, ловок”, — подумал о Краснове и, вздохнув, поднял глаза. Где и когда он начал прятать главное? Ах, да, он говорит уже час, но ни слова о задании, ни слова о том, что работал в разведшколе, ждет встречного вопроса? Подготовил ответ?

— Какое у вас было задание?

— Собирать информацию.

Полковник кивнул; все шло, как он и думал: Краснов ждал вопроса и подготовил ответ.

— Указания я должен был получить по рации.

— У вас есть рация?

— Да. Она закопана в лесу под Москвой.

— Место знаете?

— Мы знаем оба — и я и Эмма.

— Что-нибудь успели сделать? — Василий Степанович с минуту глядел на Краснова; тот выдержал взгляд, пожал плечами.

“Начинается главное”, — подумал Василий Степанович и, встав, оживился, придвинув стул, сел ближе к Семену, переглянулся с ним. Краснов с любопытством поглядывал — вопрос был обычный, его надо было ожидать, но то, что полковник вдруг оживился, было неожиданно — начиналось что-то непонятное.

— Мне надо было легализоваться, — уклончиво заговорил Краснов.

Краснов глядел настороженно — пока ничего особенного не было; он не знал, верят ли ему. Лицо полковника было непроницаемым, только в глазах по-прежнему оживление. Старший из тех, кто арестовывал его, сидел, сжав губы; взгляд его был строг и упорен, — почувствовав его, Краснов поежился. Тот, что был помоложе, старательно писал, опустив голову. Старший вытащил из столика пистолет, повернувшись к Краснову, сухо спросил:

— Ваш?

— Мой.

— Где разбили щечку?

Краснов глядел на пистолет, пока еще ничего не понимая, но где-то в груди уже вспыхнула тревога; он знал одно — такие вопросы задают неспроста; значит, у этого сухого и строгого старшего лейтенанта что-то есть такое, что может изобличить его, Краснова. Но что? Удушие сдавило горло. Стало трудно дышать Семен достал из кармана пакетик, развернул. Пластмассовый осколок зернисто блеснул на изломе. Семен осторожно, щепотью приложил его к щечке пистолета — осколок вошел, как влился. Краснов все понял.

– Осколок найден там, где вы ударили пистолетом постового. Это было недалеко от посольства. Вы обокрали посольство и подбросили письмо, — проговорил Семен.

Полковник глянул на Краснова:

— Выходит, кое-что вы сделали?

— Пришлось, — глухо сказал Краснов.

— От кого получили письмо?

— Мне передал его майор Клор.

— Хотели поссорить наши страны?

— Да, таково было задание.

— Шифр операции?

– “Двойка”.

— Сработано на двойку, Василий Степанович, — ядовито вставил Смирнов.

Полковник нахмурился — он не любил хлестких словечек. Игорь сказал, не подумав, увидев сердитое лицо полковника, слегка удивился; до него не сразу дошло, почему тот промолчал. А когда дошло, Игорь густо покраснел — выходило, что он, как мальчишка, хвалится. “Хвастун. Хвастун. Тебе бы все выщелкнуться, — подумал Игорь, стыдясь. — Как я прежде не замечал этого за собой? А ведь было, и тогда было…” Он вспомнил, каким был бравым, ретивым и самоуверенным, и любил себя такого, и рисовался этим, тогда как все дело в том, чтобы без громких слов делать то, что поручено.