В темном осеннем пальто, в шляпе, с кожаной сумкой в руке, Гертруда быстро шла по тротуару. Шла она недолго. Увидев такси, остановила его, села. Машина пошла быстро, часто петляя. Светлая, с синими кубиками сзади и по бокам, с помятым крылом, она кружила по улицам. Семен терял ее из виду и высовывался в окошко, всматриваясь; в глазах рябило от синего и зеленого света реклам, от мерцания огней. Заметив впереди знакомое помятое крыло, он на минуту успокаивался, и шофер сосредоточенно маневрировал, осторожно пробираясь в потоке машин.
Чем дальше от центра, тем реже поток машин. На тихой улице такси неожиданно встало. Семен кивнул шоферу, тот притормозил. Впереди у такси открылась дверца, Гертруда вышла, оглянулась, сзади шло несколько машин, она переждала их и зашагала к перекрестку. Такси, потушив огни, должно было, видимо, ожидать ее. Семен сказал своему шоферу:
— Сворачивай в переулок.
Тот свернул, поставил машину боком и тоже потушил огни. Ставить машину он был мастак: с перекрестка их никто не видел, а Семен и его помощники видели все.
В нерешительности Гертруда остановилась у подъезда трехэтажного особняка. Там светилось несколько окон, свет был приглушенный, голубоватый. Семен вспомнил, что там жил Родригес, корреспондент иностранной газеты. Гертруда постояла у подъезда, поправила воротник. Семен сидел, подавшись вперед. Фонарь горел далеко впереди, у перекрестка. Возле дома Семен различил два деревца, они покачивались от ветра. Кто-то шел по переулку. Семен обернулся на мгновенье, и вдруг Рахими исчезла, только что была — и пропала. Он взглянул на соседний угловой дом: “Она шмыгнула туда”.
Открыв стекло, Семен вглядывался в полумрак, туда, где на углу подымалась прямо из асфальта громада дома. Со стороны улицы огня не было ни в одном окне. Семен открыл дверцу машины, поставил на асфальт ногу и, нагнувшись, вышел.
Увидев будку автомата, позвонил. Но и разговор с Василием Степановичем не успокоил его. Семен вернулся обратно. “Спугнули…” Мысль пришла четкая и ясная, пришла и не давала ему покоя. Рахими шла к Родригесу, а они ее спугнули. Семен подошел к тускло освещенному подъезду, неторопливо, будто шел к себе домой, поднялся на второй этаж, свернул направо по коридорчику и вдруг весь похолодел: там был запасной выход… Рахими бежала…
Он бросился к выходу, но у поворота коридорчика замер: из квартиры в конце коридора вышла Гертруда Рахими. Семен отступил в темный угол. Гертруда, не заметив его, прошла к лестнице. Шаг, еще шаг, остановка, она шла и прислушивалась, у Семена от сердца точно отвалила тяжесть. Он видел — она тут, рядом. У кого она могла быть? Но он мог узнать это завтра, а теперь — за ней.
Но из этой же квартиры вдруг вышел крутоплечий, среднего роста человек и стал спускаться вниз. Семен тоже пошел к лестнице. На улице крутоплечий зашагал за Гертрудой. Она оглянулась и быстро пошла к такси. У перекрестка Рахими махнула таксисту рукой, машина тут же подскочила, взвизгнули, точно жалуясь, тормоза. Гертруда опустилась на заднее сиденье; такси рванулось. Семен подошел к своей машине:
— Жми за такси. Она, должно быть, решила уехать. Узнаете на вокзале, куда она возьмет билет, позвоните Василию Степановичу. Не уйдет от нас, голубушка, а я пойду за этим… Парень подозрительный.
Закуривая на ходу, Семен двинулся за крутоплечим. Тот дошел до остановки, сел в троллейбус, проехал две остановки и потом опять шел, пока не показались впереди огни вокзала.
Сообщение о том, что Гертруда Рахими топталась у дома, в котором живет Родригес, заинтересовало Василия Степановича. Он не сомневался, что именно к Родригесу не решалась войти Гертруда. Родригес — корреспондент “д'Энформасьон”, долгое время работал в Соединенных Штатах Америки и написал даже о Штатах хвалебную книгу. О нем Василий Степанович слышал раньше. Но самое главное Василию Степановичу сказали только сегодня — Родригес очень дружен с Ренье, секретарем ограбленного посольства, а Ренье учился в США. Начинают вырисовываться какие-то контуры. Что предпримет дальше Гертруда Рахими? Куда она пойдет? И углядит ли за ней Семен? Москва велика.
Василий Степанович все чаще мысленно возвращался к дому на тихой улочке, в котором жил Родригес: Василий Степанович был там недавно. Светло-розовый особняк в ясный солнечный день был красив: широкие окна, лепка по карнизам и полукруглые лоджии.
Сейчас дом стоял тихий и мрачный, жильцы спали, и на лестничных площадках все было тихо. В квартире на третьем этаже тоже было тихо, из спальни доносилось ровное дыхание, а в комнате напротив сидел в кресле высокий, худой человек, остроплечий и угловатый, с длинным тонким носом и усталым прищуром холодноватых глаз. Карлос Родригес внимательно читал газету “Правда”. На столике у кресла лежало несколько номеров “Известий”, “Советской России”, “Труда”, журналы.
Василий Степанович видел Родригеса только один раз и все-таки, встретясь, мог бы узнать его и его жену. Говорила она по-русски свободно и мило улыбалась. Мало кто из общавшихся с ней знал, что она русская, а Василий Степанович теперь знал — и о ней, и об ее отце, эмигранте, и об ее матери, тоже эмигрантке из дворян. Он знал теперь многое.
И то, что Родригес часто общался с Ренье, а Мари Родригес ходила и в одну семью, и в другую, и в третью, и то, что семьи эти были не простые, а по выбору: служащего из главка, инженера номерного завода и артиста из гастрольбюро, все это настораживало Василия Степановича. Если ко всему этому протянется ниточка от Рахими, станет ясным и понятным кража в посольстве и частые разъезды Родригеса. Цепочка замкнется.
Полковник никому не говорил об этом, он вообще раньше времени никому никогда ничего не говорил, но мысль засела в нем и сидела прочно, хотя он знал, что все могло обернуться и по-другому. Могло быть и так: Родригес сам по себе, Рахими — сами по себе. Полковник никогда раньше времени не высказывал своих подозрений еще и потому, что знал, как трудно бывало тем, кто был подозреваем невинно. Тут нужна была точность и достоверность, и он ни разу за свою долгую жизнь не изменял своему правилу — догадки и домыслы держать при себе.
Василий Степанович ждал звонка из гостиницы. Он взглянул на часы — пошел одиннадцатый час, а звонка все не было. Тогда-то он и попросил дежурного разыскать по телефону Смирнова и соединить с ним. Встал, разминая затекшие ноги, и откинул портьеру. Кабинет показался ему душным, Василий Степанович открыл форточку, ночной холодный воздух хлынул сильно и густо — в нем был и горьковатый аромат древесной коры, и пресный дух отсыревшей земли, и запах близкого, собиравшегося где-то над городом нудного и тихого осеннего дождя.
В доме напротив еще светились окна. Летом их не было видно — мешали деревья, а теперь дом был как на ладони; мимо него по улице неслись машины, были отчетливо слышны их редкие гудки. Машины катились, поблескивая в свете фонарей, шины шуршали глухо, как дождь о листву; Василий Степанович стоял, прислушиваясь, ему показалось, что и на самом деле пошел дождь.
Звонок прострочил тишину. Василий Степанович кинулся к столу, но это звонила жена. Она спросила, ждать ли его. Он сказал, что ждать не надо, если выкроит свободный часок, поспит на диване. Утром, после вчерашней бестолковой ночи у него побаливало сердце. Провожая его на работу, жена понимающе посмотрела, но ничего не сказала, лишь глаза показали, как тревожится за него. Он покивал ей головой: ничего, мол, обойдется. И вот теперь в ее словах пробилась та же тревога. Он понял, что жена весь день думала о нем и думает сейчас, и голосом, хрипловатым и теплым, сдерживая волнение, сказал, как не говорил никому:
— Ты уж не сердись на меня, Марина. Ночь нынче трудная. Понимаешь?
— Я все понимаю, — проговорила она.
Она всегда все понимала, его Марина. И когда он ушел в партизаны, и когда после войны поехал чекистом на Север; и теперь, когда она знала, что у него больное сердце и болят раны, знала, и никому не говорила, и он не говорил. Она все понимала и если ворчала и иногда покрикивала, то не со зла, не от сердца, а потому, что такая уж у женщин привычка — шуметь, и кричать, и показывать, что они хотя и слабый пол, а мужья в их власти, и дома им не помогут ни звания, ни чины. Василий Степанович подумал об этом и улыбнулся.
