Я ее как мать и не воспринимал, скорее как сестру, причем когда повзрослел — как сестру младшую. У иных братьев и сестер разница в возрасте больше, чем у нас с ней: четырнадцать с половиной всего! Сейчас, конечно, случается, что и в двенадцать рожают, но тогда, откровенно говоря, чтобы девочка еще в школе матерью стала, диковинно было и предосудительно.
Мы с ней жили вдвоем в огромной, от деда-мента доставшейся квартире. Он же в свое время участковым был по нашему кварталу и около, а потом вышел в отставку, и на от тебе — так дочь подкузьмила! Ментовская кровь, а подалась в бляди! Это деда, конечно, убивало, и убило окончательно после того, как бабка, по слухам, редкой сварливости дама, поссорилась с местным производителем самогона Кузькой Рваным и упала с лестницы. Умерла в реанимации, а Кузьке впарили на полную за убийство по неосторожности. Еще и за самогоноварение добавили.
Так мать и осталась в пятнадцать лет одна как перст и с грудничком на руках. Мной, стало быть. По советскому закону меня вообще полагалось в детдом спихнуть, но Алка, — она не допустила. Решила, что сама выдержит груз ответственности, налагаемый появлением на свет полноценного советского гражданина.
Она мне потом рассказывала, что, собственно, и не занималась никакой проституцией до смерти моих бабки с дедом. Просто рано созрела моя Алка, захотелось плотских радостей, а мальчиков в ее классе было куда больше, чем девочек, да и шпаны во дворе — пруд пруди. Шпана и рада, что дочь бывшего участкового в давалки качнулась. Вот кто-то из них меня Алке и заклепал.
А дальше — она одна, со мной на руках, в огромной квартире, которую запросто могли отобрать, если бы Алка. не подсуетилась, не заработала денег да не сунула через эту самую тетю Киру в ЖЭКе и вообще. Да и тете Кире перепало нехило, я так думаю. Не гнушалась от Алки денежки принимать, хотя со мной проводила разъяснительно-воспитательные беседы по вопросу аморалки. Я матушку потом так и дразнил, болван малолетний: «Алка-аморалка! Алка-аморалка!»
А денежки, которыми Алка подогрела жилкомхозных крыс типа соседки тети Киры, она заработала с помощью Клепы. Клепа — это был такой редкий ублюдок, жил через двор. Его в свое время мой дед, участковый, упек на три года за какую-то там катавасию. Клепа, падла, все помнил. Он с Алкой и раньше зажигать пытался (я даже некоторое время думал, что он мой папаша, но нет — Бог миловал!), а после смерти Алкиных родителей пришел к нам домой и сказал, что она могла бы хорошо заработать. Работа непыльная, не булыжную мостовую класть, так что надо соглашаться, — Так ей этот Клепа расклад пропечатал. Алка недолго думала и согласилась, да другого выхода и не предвиделось. Работа, которую Клепа предлагал, была до смешного очевидна: вечером прийти в гостиницу «Саратов», в тридцать второй номер, сказать, что пришли от администратора. Вот, собственно, и все. Администратор был Клепиным двоюродным братцем, кузеном, как этот мудак его называл. Этот чудный кузен подрабатывал тем, что поставлял командированным пышным дяденькам, с баблом у которых все в порядке, девочек Клепа и подсуетился, срубил свой магарыч, красавец.
Вот этот Клепа, он же Игореша Клепин, и стал первым сутером моей Алки. Надо сказать, что ни он, ни она — по крайней мере, при мне — никогда об этом не жалели. Как говорится, обоюдовыгодное сотрудничество. Меня она от общения с ним всячески ограждала, предпочитала, чтобы я душевно болтал с Колькой Голиком о зоне и зоновских понятиях, чем слушала вежливый, хорошо поставленный базар этого мерзавца. Он из себя, между прочим, интеллигента строил, Клепа, цитировал мне Цветаеву и Пастернака, который тогда вообще-то не приветствовался. Клепа три класса только закончил, а давил из себя профессора словесности.
Первое впечатление оказалось самым стойким: в школе литература стала самым нелюбимым моим предметом, и только Катя Павлова смогла мне втолковать, что не один Клепа читал классику и что не все так ужасно.
Клепу я видел примерно раз в неделю. Он приходил неизменно аккуратный, вежливый, с гладким, безволосым, как у бабы, лицом и рассыпчатым голосом. Иногда приносил матушке букетики. Хотя от него, насколько я понял впоследствии, Алка подхватила другой букетик, и отнюдь не розовый или там гладиолусовый: Клепа был постоянным пациентом КВД, то бишь кожно-венерологического диспансера, который, кстати, тоже находился недалеко от нас.
Надо сказать, что Алка всячески старалась, чтобы я был «при деле», по выражению Голика: в младших классах она оставляла меня на продленке, а с третьего, в девять лет, отдала меня в спортивную секцию. В плавание. Это она правильно сделала, потому что если бы не плавание и не тренер Пал Сергеич, то вырос бы я еще большим болваном, чем это случилось, и тупо загремел бы в колонию, и восьми классов не закончив. Дворовая компания была у нас соответствующей, и меня периодически били, приговаривая, что моя мамаша — шлюха. Правда, после того как Колька Голик вступился за меня на своей чудовищной зоновской феньке, а у Алки несколько раз демонстративно засветился Клепа, до того несколько лет приходивший по потемкам, — от меня отстали. Даже обходили стороной, хотя я был мелкий и тощий, меня даже коты могли обидеть.
Правда, мелкий и тощий я был только до секции. Потом я пошел прибавлять в весе и так жрал, что Алка только руками разводила, глядя на пустой холодильник. Впрочем, особо пустовать ему не пришлось: грянула перестройка, в ее мутном течении сутер Клепа поймал нескольких золотых рыбок и уже не подбрасывал крутому кузену-администратору девочек, а открыл свою блядскую контору на полулегальном положении. Я этот год хорошо помню, потому что я тогда как раз занял второе место по России в юношеском и получил кандидата в мастера. В четырнадцать лет, еще пятнадцати не было! Я как Алка уродился — скороспелый в смысле. Мой тренер, Пал Сергеич, прочил мне звездное будущее и говорил, что из меня при хорошем раскладе и при полной отдаче с моей стороны олимпийского чемпиона вырастить можно. А что ж — я был тогда лучшим пловцом Саратова, не думаю, что и по взрослому разряду меня кто-нибудь обошел бы. Я ведь хоть и кандидат в мастера был, но в свои неполные пятнадцать норматив мастера спорта несколько раз выполнял, да еще с запасом приличным.
Учиться я не хотел, школу бросил, хотя тренер и Алка в оба уха мне пели, что я порю горячку и что восемь классов за плечами иметь следует по-любому. Только я рассудил иначе: я хотел работать. Денег хотел, потому что Алка, хоть она и оставалась звездой номер один в поганенькой Клепиной конторе, уже была не та, да и я не хотел зависеть от нее и от ее денег, известно как зарабатываемых. Нет, я не стыдился, я никогда не стыдился родной матери, и что в том, что именовал ее Алкой, как вся поганая ее клиентура, которую подгонял ей Клепа.
Заработать денег можно было быстро и просто: бывший Алкин ухажер, за которого она так и не пошла, Колька Голик, поймал свою удачу точно так же, как Клепа. Только он не стал зарабатывать лавэ женским мясом, ему западло было, он же по понятиям прокатывался. Да только недолго он понятия свои поминал: организовал свою фирму, так называемое охранное предприятие, а на самом деле собрал горстку отмороженных качков-беспредельщиков, которые трясли всех этих брокеров да дилеров доморощенных на предмет выбивания бабок «Крышу» им ставили, так сказать. Колька Голик оделся в фирменный «адик», который тогда прокатывал на «круто», прицепил на опорки по кроссовке и таким изящным курц-галопом прискакал к Алке, хотел потрясти ее своей крутизной. Да только дома ее не оказалось, а был дома один я, прогревал бицепсы гантелями. У меня соревнования на носу были. Колька Голик на меня посмотрел, я вымахал под дверной косяк и еще рос, и говорит:
— Вот что, Роман. Я тебе, бля, уже в пупок дышу, хотя несколько лет назад, бля, наоборот все было. Ты на матери, на Алке, на ее шее, значица. А уже большой. Ты эта… пора, ебть, тово… бабло заколачивать самому. Че ты там, бля, чупахаешься в своих бассейнах? Лавэ от того ведь, эта… ни на копейку, бля, не капнет, в натуре. От бассейнов-то, ебть. У меня вот в конторе тоже ребята спортивные, а ведь при деле, ебть. Васька — боксер, Леха — борец-вольник, Вован — штангист, а ведь, бля, не тово… эта…
