Неужели вы считаете генерала Фалькенхорста, потомка славян, лишь недавно переделавшего свою «ястребиную» фамилию на немецкий лад, рабом? Или род славных Беловых, что многие века служили рейху? Или…

— Мой фюрер, таких славянских фамилий множество…

— Не перебивайте меня, Геринг! И вот вам еще вопрос — кто из русских в прошлую войну сражался против нас наиболее ожесточенно и никогда не сдавался в плен?

— Это их дикие казаки, мой фюрер! — толстяк даже на секунду не задумался, хотя воевал, как Андрей знал, только на Западном фронте.

— Вы считаете прямых потомков готов, славных наших прародителей, дикими варварами? — передергивать так передергивать, а потому Андрей от всей души нанес словесную оплеуху.

— Мой фюрер, я не знал этого… — проблеял командующий люфтваффе в полной растерянности.

— Готы были воинственным народом, у которых плен почитался бесчестием. Казаки таковы по происхождению, оттого ничем нам не уступали.

— Но ведь они русские?

— Со временем русская кровь щедро вливалась, но готская кровь ее всегда перебарывала. В Берлине есть казаки?

— Конечно, мой фюрер! Этих русских эмигрантов где только нет.

— Распорядитесь, чтобы ваши люди нашли природных казаков. И пусть спросят у них, кем они себя считают — казаками или евреями, русскими, татарами, поляками или прочими народами?!

Фекан

Разведывательный батальон фон Люка подошел к порту поздним вечером в полной тишине — капитан постарался использовать фактор внезапности на все сто процентов. В гавани находились два британских эсминца, прибывших для проведения эвакуации своих солдат.

В порту и городе царило оживление, союзники начали погрузку на корабли, однако никаких мер предосторожности, к великому удивлению немцев, не предприняли. Даже аванпосты на окружавших высотах отсутствовали. Может быть, дело было в том, что заходящее за горизонт ласковое солнышко припекало, заливая дивным светом приветливый курортный городок?

Люк задумался, прикидывая возможности для внезапной атаки. Присутствие эсминцев его не испугало, хотя их мощная артиллерия могла причинить немцам немало неприятностей. Потому капитан решил действовать предельно нахально, но вначале требовалось хорошо напугать противника, предприняв демонстрацию, и он подозвал к себе командиров эскадронов и зенитной батареи, чтобы отдать им необходимые приказы.

— Высоты перед Феканом займут мотоциклисты. Бронемашины разведки будут держаться в тылу и вступят в дело там, где потребуется. Эскадрон тяжелого оружия непосредственно поддерживает мотоциклистов.

Люк повернулся к командиру приданной 88 мм батареи зенитных пушек — их сокрушительное действие он уже не раз видел.

— Разместите орудия на скалах, чтобы они смогли вступить в бой с эсминцами как в порту, так и в море, если британцы вздумают уйти. Все необходимо проделать тихо, не привлекая внимания. Никаких громких команд и ненужных перемещений техники!

Отправив командиров, фон Люк повернулся к лейтенанту Кардорфу, офицеру по особым поручениям. Капитан знал, что тот учился в Берлинской спецшколе и бегло говорил по-французски.

— Утром вы отправитесь в Фекан с белым флагом и в сопровождении связного. Попросите сопроводить вас к командиру и потребуйте у того капитуляции гарнизона. Скажете ему, что город окружен со всех сторон и что оба эсминца должны немедленно покинуть порт, не принимая никого на борт. Вам все понятно?

— Так точно, герр гауптман, — по лицу лейтенанта промелькнула тонкая усмешка. Офицер прекрасно помнил поговорку о втором счастье…

Москва

— Правительство СССР пролитовское, и мы желаем, чтобы литовское правительство стало просоветским!

Министр иностранных дел Литвы Урбшис вздрогнул от таких слов главы советского правительства, прозвучавших издевательски. Но нужно было отвечать на этот жестокий ультиматум, и он, взглянув на поблескивающие стеклышки очков Молотова, затравленно произнес дрожащим голосом:

— Литовское правительство сделает все, чтобы урегулировать возникшие недоразумения…

Сам министр давно не верил в это — за последнюю неделю советский нажим резко усилился. Несмотря на все меры Литвы по умиротворению своего соседа, СССР продолжал действовать нахрапом. И первой стала Литва — Молотов обвинил литовскую полицию в том, что она занималась похищением военнослужащих Красной Армии.

Премьер-министр Меркис и он сам несколько раз предлагали создать совместную комиссию по расследованию этих обвинений, прекрасно зная, что МВД подобными делами просто не могло заниматься. Зачем предоставлять такой повод для вмешательства во внутренние дела вооруженному до зубов соседу, тем более когда «ограниченный контингент советских войск» взял под свой контроль все значимые точки страны?!

Молотов с ходу отмел все их робкие попытки оправдаться и категорически отказался даже назвать фамилии похищенных солдат. И Урбшис поневоле вспомнил одну русскую басню, которую он прочитал в свое время, учась в гимназии: «у сильного всегда бессильный виноват».

Литовцы не хотели давать даже малейшего повода, дабы не быть проглоченными, но все их потуги оказались бесполезными. Советская сторона легко измыслила предлог, от которого совсем близко до «казус белли», а там и война со всеми ее последствиями.

— Заявление Советского Союза неотложно, господин министр, и если наши требования не будут приняты в установленный срок, то мы двинем в Литву советские войска, и немедленно!

У литовца внутри заледенело — слова Молотова с хрустом проламывали хрупкий ледок надежды, что еще таился в душе.

— Нам нужна такая смена кабинета, которая привела бы к образованию советского правительства в вашей стране.

Яснее сказать было нельзя, и Урбшис непроизвольно сглотнул. Время независимой Литвы уже истекло, осталось всего 24 часа. И какой бы он ни дал сейчас ответ, его страна обречена на поглощение.

Можно избежать крови и принять ультиматум — война и бессмысленна, и бесполезна для его страны, зажатой между коммунистической Россией и нацистской Германией, между молотом и наковальней.

«Фельзеннест»

— Дело в том, Геринг, что мы все наследники легендарной Гипербореи, как я вам уже доказал…

Андрей говорил очень серьезно, с таким вдохновенным видом он еще никогда не врал. Нет, не то, врать — значит сознательно говорить неправду, а сейчас Родионов все с ходу придумывал и рассыпал бисером, надеясь на то, что среди ученых найдутся не только противники, но и яростные сторонники некогда прочитанной им версии.

— Мой фюрер, это так неожиданно… О таком я не задумывался, — Геринг не выдержал напора и сейчас находился в полной прострации. Мир переменился, с фюрером во главе.

— Выходит, что мы, германцы и русские, люди из одного корня?! — лицо толстяка пошло багровыми пятнами.

— Да, мой друг, — Андрей прибавил проникновенной теплоты в голосе. — Я сам жестоко заблуждался, когда считал иначе. Но здесь нет нашей вины, а есть наша общая с тобой беда.

«Еще немного, и я полностью перетяну его на свою сторону. От «ты» и «друга» он уже «поплыл» и усвоил, что я его от себя не отделяю, а считаю своим единомышленником и сторонником».

— Они нас с тобой нагло обманывают, эти господа ученые, что содержатся Гиммлером и Геббельсом. Да в том же Аненербе! Или не говорят нам всей правды, потому что сами ее не знают. Но если все дело в первом, то такое непростительно! Со вторым легче, еще можно исправить!

— Да, мой фюрер, я полностью с вами согласен! — голос Геринга разом окреп, плечи его распрямились, громко звякнула сталь в произнесенных словах. Еще бы, покончить с двумя конкурентами, низвести их на второстепенные места — такого шанса наци номер два потерять не мог.

— Ответьте мне на один вопрос, Геринг. Какой народ, кроме немцев, наиболее жестоко пострадал от власти еврейского капитала?